Золотая чаша

Если бы он не вел себя так! Хенни так хотелось, чтобы этого не было. Не то чтобы у него было на уме что-то серьезное, но ведь другие этого не знали. Он привлекал к себе внимание, и из-за его поведения внимание обращали и на Хенни. Гости бросали на нее взгляды, пытаясь угадать, сердится ли она, жалея ее, кроткую, послушную, терпеливую жену. Как бы ей ни хотелось крикнуть им в лицо: не суйте нос не в свое дело и не надо меня жалеть, по-настоящему он любит меня, только меня, она должна была притворяться, что ничего не замечает. Показать им, что она задета, было бы слабостью, которая обернулась бы еще большим унижением. А главное, нельзя было допустить, чтобы Дэн понял, что она заметила его флирт, и что он ей неприятен.

Самое забавное заключалось в том, что Дэн вовсе не хотел идти сегодня к Вернерам. Их приглашения и всегда-то не вызывали у него особого энтузиазма, а сегодня для его недовольства имелась и вполне конкретная причина: они вынуждены были пропустить вечеринку, которую устраивали их соседи по дому. На вечеринках такого рода Дэн чувствовал себя как рыба в воде, хотя на них – вот уж воистину необъяснимое противоречие – никогда не бывало привлекательных женщин.

– Вот кто живет настоящей жизнью, – ворчал Дэн, собираясь к Вернерам. – А в доме твоей сестры единственный, у кого в голове что-то есть, это Пол. Только с ним и можно поговорить о серьезных вещах, – и добавил: – Да, он единственный твой родственник, с кем я могу разговаривать теперь, когда дядя Дэвид находится в доме для престарелых.

Пол беседовал со своей соседкой, юной мисс Мариан, «Мими», Майер. Веснушчатая светленькая девушка, которой не исполнилось еще и шестнадцати, не обещала стать красавицей, но обладала элегантностью и уверенностью в себе.

– Майеры нам как родные, – с горделивой улыбкой говорила Флоренс, представляя их, забывая о том, что повторяет это не в первый раз.

Этим людям, размышляла Хенни, свойственна та особая непринужденность, которая отличает обладателей огромных состояний. А может, не столько огромных, сколько давних и нажитых законным путем. Она задавалась вопросом – и в какой-то момент даже ответила на него утвердительно – не питают ли семьи надежды на то, что Пол и Мариан со временем… Но потом отбросила эту мысль как нелепую. В Америке XX века никто не занимается «устройством» браков.

Пол, любивший, подобно Фредди и Хенни, наблюдать и анализировать, предавался за обедом размышлениям о самых разных вещах. Эти обеды, эти светские игры всегда казались ему невероятно скучными, а иногда в силу причин, которых он и сам не понимал, наблюдения за гостями наполняли его чувством печали. Взять, например, его двух дедов…

Отец его матери почти не участвовал в разговоре, он вообще был немногословен. Вперив отсутствующий взгляд в стену перед собой, он механически подносил вилку ко рту. Создавалось впечатление, что он не ощущает вкуса Пищи, и мысли его витают где-то далеко.

А вот дедушка Вернер чувствовал себя хозяином везде, куда бы он ни пришел, и в этом доме, принадлежавшем его сыну, тоже. Он был источником этого изобилия, которое в конечном итоге изольется и на Пола. Пол заерзал на стуле и взглянул на широкую грудь деда, увешанную золотыми цепочками. Что это за цепочки такие, подумал Пол, не может же он носить столько часов. По-английски дед говорил с сильным акцентом, как человек, приехавший в Америку не более года назад, хотя на самом деле его семья перебралась сюда, когда он был юношей, моложе, чем Пол сейчас. Но в его доме все говорили только по-немецки; он по-прежнему считал себя немцем и каждый год ездил в Германию. Пол даже сожалел немного о том, что этот человек вызывает у него неприязнь.

Обе бабушки – Вернер и Де Ривера – были Полу в общем-то безразличны. Про себя Пол всегда потешался над тем, до какой степени две старые дамы презирали друг друга (конечно, никто в семье ни за что не признал бы этого): бабушка Анжелика презирала немецкое происхождение бабушки Вернер, а у той презрение вызывала бедность аристократки-южанки. Внешне они были полной противоположностью: одна – подтянутая и элегантная; фигура другой выдавала большую любительницу поесть. Ее розовая плоть была обтянута черным в полоску шелком, но она смотрелась бы куда лучше в фартуке на кухне, занятая раскатыванием теста для струделя.

И все же, решил Пол, не такие уж они и плохие, и вообще, кто дал ему право…

Внесли десерт: ореховый торт с кофейным кремом – его традиционно пекли по торжественным случаям, мороженое с малиной и клубникой, выращенными в теплицах на Лонг-Айленде, плам-пудинг, верхушку которого лизали язычки голубого пламени. Две горничные беспрестанно расхаживали вокруг стола, и Пол следил за ними глазами: они двигались быстро и ловко, а их лица были такими же застывшими и лишенными всякого выражения, как лица восточных танцовщиц, хотя одна была ирландкой, а другая – венгеркой.

О чем они думали? Восхищались, завидовали, или же их мысли были заняты лишь тем, как бы не уронить тарелку? Пол часто думал о прислуге, живущей в их доме; одному Богу было известно, откуда и почему они появлялись и куда исчезали.

Обед растянулся на несколько часов. Воздух стал спертым от долгого горения свечей и запаха человеческих тел. Нежные кремовые лепестки раскрывшихся в тепле цветков гардении начали буреть по краям. Наконец Флоренс встала, давая понять, что обед окончен и можно выйти из-за стола.

Между двумя гостиными открыли раздвижные двери, так что получилась одна огромная комната, протянувшаяся во всю длину дома. Пока все занимались поисками места поудобнее, Пол подошел к Фредди.

– Тебе не слишком тягостно? – спросил он. Фредди удивленно округлил глаза.

– Тягостно? Почему? Все так красиво. Ты же знаешь, мне нравится бывать у вас.

Сбоку у задернутого портьерой прохода в холл стояла елка. Высотой футов в десять она была украшена серебряными снежинками, пурпурными шарами, а на верхушке укреплен позолоченный херувим. Фредди с удовольствием смотрел на нарядное дерево. А потом его охватил страх. Он вспомнил, как перед выходом из дома мама просила отца воздержаться от замечаний по поводу елки. В прошлом году он что-то такое сказал про елку, что не понравилось тете Флоренс. Конечно, она осталась вежливой и спокойной – как чудесно, должно быть, жить с людьми, которые всегда спокойны и не воспринимают все слишком эмоционально – но она явно рассердилась. Фредди это почувствовал.

– Вы ведь неверующий, Дэн, вы сами всегда об этом говорите, так какая вам разница? – возразила она тогда отцу. Фредди хорошо помнил ее слова. – Мы, по крайней мере, регулярно ходим в синагогу.

– И вы не усматриваете в этом противоречия? – спросил отец. – Не видите, насколько нелепо ваше поведение?

– Но это же просто символ счастья, – настаивала тетя Флоренс. – Вся Америка празднует Рождество, все дарят друг другу подарки, веселятся. Почему бы и нам не устроить праздник? Мы не вкладываем в это никакого иного смысла.

Потом мама бросила на отца один из своих «предостерегающих» взглядов, на которые он, впрочем, далеко не всегда обращал внимание. Однако на сей раз мамин взгляд подействовал, чему Фредди был очень рад. Обычно остановить отца, коль скоро он решил высказать свое мнение, было невозможно. В такие моменты он был как собака с костью; кто бы осмелился отобрать у собаки кость?

Конечно, им не следовало бы ставить елку. Даже Пол, который подходил к вопросам веры более вдумчиво, чем его, Фредди, родители, признал это. Но елка была такой красивой…