Золотая формула

Месяца за два до этого я серьезно заболел. Вернее, думал, что заболел. Некий коновал-кардиолог из Кремлевки, к которому я попал «по наводке» того же Мишки Розенфельда, «обнаружил» у меня серьезные проблемы с сердцем. По мнению коновала, в обозримом будущем меня ожидала операция по замене митрального клапана.

Операция очень сложная. Процент выживших, предупредил меня врач, невысок. «Это что-то вроде русской рулетки, с той лишь разницей, что холостых патронов в барабане вообще нет. Впрочем, пока можете жить… – сказал кардиолог, глядя мимо меня. При этом он спичкой ковырял в зубах. – А там видно будет».

После беседы с врачом я некоторое время пребывал в смятенном состоянии духа. Так, наверно, чувствует себя преступник– новичок, рассчитывавший отделаться за свои прегрешения денежным штрафом и вдруг обнаруживший, что ему на шею накидывают намыленную веревку.

Я вспомнил, что Надежда, узнав, что меня ожидает, вся как-то подобралась и завела разговор о наследстве. Вернее, о завещании. В ответ я в торжественных периодах поведал ей, что от операции отказываюсь, а завещать мне по причине безденежья нечего.

Делая вид, что не замечаю, как она постепенно закипает, я склонил голову и смиренно добавил:

«Я решил продать последнее, что у меня есть, то есть квартиру. Мне нужны деньги, чтобы съездить в Париж. Ты же знаешь, я об этом с детства мечтал. Увижу, кутну напоследок, а там уж и помирать не страшно. Думаю, ты поддержишь меня в этом начинании. А ты пока поживешь у дочери, уверен, она поймет нас…» Жена побелела. Ты должен оставить квартиру мне и моей дочери, прошипела она. «О Париже и думать забудь! Ишь, чего выдумал!»

Тут-то я все и понял: моя жена была самой обыкновенной лицемеркой. Какая там к черту любовь! Пока мы с ней по целым дням лаялись, выяснилось, что диагноз мне поставлен ошибочно. И тут начала резко сдавать сама Надежда.

Интересно, где пребывает ее душа? В аду? Скорее, все-таки в раю: был бы Вельзевулом, я бы ее в ад ни за какие коврижки не пустил. Почему? Да потому что она бы мне там весь порядок нарушила, а саму великую идею греха низвела бы до уровня плевка мимо урны.

Уверен, ей место в райских кущах: там таких ханжей – пруд пруди. Взять хотя бы любого из двенадцати апостолов.

Но ее смерть неожиданно меня потрясла. Потрясла настолько, что я был близок к отчаянию. Я вдруг почувствовал себя сиротой. После похорон я больше недели не появлялся на работе. Сидел дома, пил «в одного» и никого не принимал. Мои верные друзья проявили не свойственную им деликатность. Меня никто не беспокоил, мне никто не звонил.

Прошло дней десять, и я отправился на работу. Забрел по-свойски в кабинет к Бочкареву, тогдашнему ректору и моему близкому другу. Он проводил «летучку» с заместителями. Увидев меня, заместители со скорбными лицами привстали. Ректор быстро свернул совещание, усадил меня перед собой и некоторое время молчал, морща нос и сверля меня своими поросячьими глазками.

– Ну, ты как?.. – наконец спросил он.

Я вздохнул. Мол, чего спрашиваешь, и так все понятно.

– Все это вздор, – вдруг сказал он. – Все это х…я, – он употребил крепкое словцо, – главное, ты-то жив!

Бочкарев воздел палец к потолку и выкрикнул:

– Главное – ты жив! Пойми, дурак, это же самое главное! А все остальное – х…я! Не переживай. Найдём тебе новую жену, во сто раз краше прежней. А лучше – обойдись пока вообще без жены. Тем более что план по жёнам ты перевыполнил. Пять жён! Это ж каким надо быть напористым ослом, чтобы столько раз попадаться на один и тот же крючок! Да ты, братец, пятикратный осёл!

И тут впервые за несколько дней я улыбнулся. Я разглядывал своего друга и думал. Безоглядный цинизм и необоримое себялюбие – вот его главное духовное богатство и основная нравственная ценность. И крепкая вера в то, что все люди думают одинаково. Пусть всё валится в тартарары. Пусть всё вокруг тебя перемрёт. Пусть. Только был бы жив ты. Смерть не страшна, если она не касается тебя. Если кто-то помер – так ему и надо. Позиция ребенка, приходящего в восторг по любому поводу. Всегда бодр и весел, как говаривал один знаменитый жизнелюб.

Кстати, дочка Надежды никакого наследства не получила. Да и какого черта лысого она должна была что-то получить?! Ведь всё, так называемое, совместно нажитое имущество целиком и полностью принадлежало мне. Ибо досталось мне от отца. А наследство отца – я имею в виду абсолютно всё: и материальное и духовное – для меня свято.

С той поры минуло несколько лет. Боль утраты притупилась. Но оживилось чувство ревности. Поразительно! Я ревновал! И ревновал так остро и болезненно, словно жена была жива и я только что уличил ее в неверности.

…Всего за несколько минут я прожил полжизни. Таково свойство человеческой памяти. Если бы жизнь проносилась с той же скоростью, с какой мелькают воспоминания, то мы, люди, уподобились бы мотылькам-однодневкам.

Я заметил, что стал мыслить не просто трюизмами, а целыми тюками трюизмов. Видно, старею. Вряд ли мои расхристанные мысли и тревожные воспоминания интересны Господу, подумал я. Я решил, что самодельная молитва не готова к отправке наверх. Впрочем, если Бог существует, Он и без моей молитвы прекрасно осведомлен обо всем – в том числе и о том, что варится у меня под черепной коробкой.

…Я бросил взгляд за окно. Поезд подлетал к «Кутузовской»: пора было выходить.

Глава 4

Мне и прежде доводилось задумываться о намерениях потусторонних сил касательно моей персоны. Кем, по их задумке, мне надлежало стать? В каком качестве предстояло оттрубить свой век, и чем я должен был его завершить? Триумфом? Разочарованием? Благостным покоем? Пантеоном бессмертных? Сточной канавой? <