Золотая Ослица

Он бы понял меня внутренне, хотя возмутился бы внешне. Он сам такой, в нем могли бы поместиться несколько сильнейших чувств одновременно (так оно потом и было всю жизнь), но в том возрасте клише общей морали еще давили на мозги. Поэтому я не рассказала ему о происшествии с другом-учителем, тем более что А считал моего друга-учителя и своим другом-учителем тоже.

За несколько лет до этих событий был эпизод: мы с А и друг-учитель с женой жили в общей квартире. Две активные пары. Нас разделяла тоненькая стена, через которую был слышен и смех, и слезы. И до сего дня все мы прекрасно помнили ту совместную зиму и ту диспозицию: они - взрослые, женатые, старшие, а мы - шальные влюбленные дети, не вылезающие из постели сутками, отчего подвергаемся шутливой критике взрослой семейной пары из-за стены.

Этой последней зимой жизнь с А была еще прекраснее, но я помнила о грядущем возвращении в Москву и об ожидающем меня друге-учителе. И это не аморально. Это нормально. Если у вас двое детей, или трое братьев, или пятеро внуков, то вас не упрекают в аморальной любви ко всем сразу и не предлагают строго выделить кого-нибудь главного и единственного. А в случае с друзьями - у вас их может быть хоть сорок человек, и о вас доброжелательно скажут: у него много друзей, хороший человек.

В случае с единственными мужчинами и единственными женщинами всё могло бы быть точно так же, если б не социальная нагрузка на семью с точки зрения "с кого спрашивать в случае чего"... Да, если мы договорились о семье и о продолжении рода, то моногамное поведение становится единственно уместным. Но если мы договорились о семье и продолжении рода, если мы вообще способны договориться, то мы уже друзья и партнеры; у нас не любовь со страстью и не конфликт любви и страсти, - у нас общее дело, имеющее отношение к социуму.

И напротив: если вы в принципе не к социуму обращаете своё поведение, а впервые в жизни (и, как выяснилось впоследствии, в последний раз) переживаете полную реализацию пола, и в любви, и в страсти, и в интеллектуальном партнерстве, и в чем хотите, - то в этой опасной для окружающих ситуации нельзя расслабляться.

Когда мы с А вернулись в Москву, январское солнце всё еще светило для нас круглосуточно. Друг-учитель, повстречавшись с нами на лестнице, посмотрел в наши прозрачные глаза, усмехнулся, покачал головой и пригласил зайти в гости. Мы распаковали вещи и пошли в гости. Попили чаю втроем, рассказали про зимний лес и двухметровые сосульки на карнизах усадьбы и разошлись по домам.

Наутро я купила билет на поезд, решив посетить бабушку.

Посетила. Возвращаясь через неделю в Москву, я ощутила каменную тяжесть на сердце и чудовищные предчувствия.

Войдя в свою комнату, я не обнаружила вещей А.

Вскоре пришла моя мусульманочка.

– Где мой А?
– спрашиваю у нее, никуда не ездившей на каникулы.

– Да вот зашел как-то, когда ты была у бабушки, взял свою книгу, бумаги какие-то и ушел. Больше не заходил.

– Такого, моя дорогая, не может быть, - говорю я ей, - вспомни еще что-нибудь.

Она вспомнила, что видела А в коридоре вместе с Й.

Я почувствовала, что теряю сознание.

Сползла с лестницы, пришла к другу-учителю, рассказала о поведении вещей А, о репликах мусульманочки, о прогулке А с Й по коридору.

– Значит, стукнули ему, а он гордый, понятно.
– Друг-учитель крепко затянулся беломориной.

– Я пойду, - говорю я ему, - поищу его. Надо убедиться.

Я очень быстро нашла А. Трезвый и бледно-зеленый, он сидел в компании гуляк-второкурсников. Там же томно бренчал на гитаре Й, деловито мазала паштет на бутерброды моя мусульманочка, суетились еще какие-то... Я посмотрела на А, он не увидел меня. Я кинула в него бутылку с кетчупом, попала в плечо, но он и этого не заметил. Наигрывающий на гитаре Й отобразил на лице "самое острое удовольствие в сознательной жизни". Он отстоял свое монопольное право менять предметы любви без особого согласования с предметами. Мусульманская девочка домазала бутерброды и подала мужчинам.

Я покинула конгениальный коллектив и пошла к подругам.

Первая, иностранка, пережившая столько волнующих минут с Й, уехала, оказывается, в свою заграницу делать аборт. Вторая, бывшая со мной и А на отдыхе в дивном лесу, сидела дома одна и писала дипломную работу. Я сказала ей, что до сведения А кем-то доведены подробности моих отношений с другом-учителем. Подруга напомнила мне, что предварительные угрозы были и раньше, и что задача осведомителя, наверняка, не нравственного порядка. Скорее всего, это месть. А за что месть - никто не знает, поскольку Й у нас очень загадочная азиатская натура. Не понять нам.

Я доползла до своей комнаты, легла на кровать и попыталась восстановить дыхание. Как вы помните, без А я не очень дышу.

В дверях столкнулись - мусульманочка и моя Вторая, обеспокоенная моим тихим уходом. Они вдвоем подошли ко мне и спросили, что надо сделать. Может быть, если б они промолчали, ничего не случилось бы. Но клапан открылся. Я поняла, что теперь мне лет сто не видать А, и это хуже смерти. Я закричала так, что девушки быстро побежали кто за валерьянкой, кто за холодной водой, притащили большую подушку и придавили меня, чтоб остановить истерику. Они пытались что-то говорить, успокаивать меня, но меня нельзя было успокоить, как нельзя убедить мать на похоронах сына в целесообразности его смерти. Это правомочное сравнение, уверяю вас.

Дальше не помню, провал, потом опять ночь, страх, горе, сухие слезы. Болезнь.

Через несколько дней, когда я уже могла понемногу ходить и говорить, вернулась из-за границы подруга Первая. Приходит ко мне, я сижу в постели, мы беседуем; она рассказывает про свой комфортабельный заграничный аборт. Спрашивает, давно ль я видела её ненаглядного Й.

– Недавно, - говорю.
– Он рассказал моему А о моих отношениях с другом-учителем. Хоть и не знает ничего он об этих отношениях, но рассказал. Когда я уезжала к бабушке на неделю.

– Он подонок, - сделала вывод моя подруга, - хорошо, что я так быстро сделала аборт. Я не пойду за него замуж. В нашей стране и своих мерзавцев достаточно, чтоб еще импортировать.

– Ты уверена, что ты не пожалеешь?
– спрашиваю я, приподнимаясь над подушкой.

– Уверена, - отвечает подруга мужественно.

Между прочим, она поступила так, как сказала. В тот же день она отправила Й в отставку, не объясняя причин. Он не понял, принялся страдать. Всё равно не понял. До сих пор страдает. Ведь так всё было хорошо придумано: он женится на влюбленной иностранке, уезжает с ней в розовую даль. В те годы, в советские, это было много и очень круто. Свою немеряную нравственную силу он предъявил в Москве, очевидно, как приданое.

И когда женщина внезапно сорвалась с его рук и исчезла без разговоров, он не понял. Неужели усомниться во всемогуществе члена? Невозможно.

Правда, он милый и наивный человек? Мне тоже иногда жаль его.

– Какое счастье, что ваша история про Й закончилась! Или не закончилась?
– испуганно спросил ночной попутчик.

В троллейбусе по-прежнему было холодно и пустынно. Слово "пустынно" возникло в голове Ли внезапно, как легкий удар. Захотелось декораций.

– Да вы не переживайте; когда надо будет, я декорирую...
– сказал ночной попутчик в ответ на ее мысли.
– И очень вас попрошу: не затягивайте так надолго остальные буквы. Я понимаю, что ненависть так же запоминается, как и так называемая любовь, но и утомляет не меньше.

– Почитайте мне вы, - попросила Ли.
– Я устала.

– У меня осталось не очень много, поэтому не расслабляйтесь. Мы уже приближаемся к вашей остановке...

***

Окончание седьмого рассказа ночного попутчика

...И качается на люстре.

Люстра неподвижно висит над утомленной компанией. Бражничать устали, переглядываться и спорить - тоже. Ночь. Парадис тихонько предложил Гедату покинуть территорию чужой любви. В глазах хозяйкиного жениха уже давно сквозит отвращение к гостям и словам.