Золотая симфония

Однажды Кира Ивановна сказала, что к родительскому дню нам нужно подготовить большой концерт: песни, пляски, игры. "Учим новую игру", объявила она, - "Цапля и лягушки. Ну-ка покажите, как прыгают лягушки на болоте. Так. Молодцы. А теперь идет цапля. Лягушки, прочь по домам. Валя, пройдись, как цапля." Валя Баранова, миниатюрная, длинноногая, пошла, разведя руки в стороны и высоко поднимая колени. "Так. Тяни носочек. Умница. Вот ты и будешь цаплей. Наденешь крахмальную юбочку, как у балерины. Кто скажет, как называется такая юбка?" "Пачка", - первая отвечает Валя, которая занимается балетом и все про это знает. Я смотрю на Валю с завистью и восторгом. Как бы я хотела быть на ее месте. Я всегда мечтала стать балериной и приставала к маме, чтоб меня учили танцам. Мама куда-то меня водила и кому-то показывала. Не помню куда и кому, но помню, что пожилой мужчина постучал по моим коленкам и сказал: "Да что это за Кащей Бессмертный? Вы сперва ее откормите, а уж через годик приводите". Но через год меня записали в соседнюю музыкальную школу и решили, что этого хватит. И вот концерт, цапля, пачка... Я ни о чем больше не могу думать. Убегаю в укромное место и репетирую: хожу, разведя руки в стороны, высоко поднимая колени и оттянув носок. Близится родительский день. Валя уже примерила пачку. Что делать? "Бабуля, - шепчу я бабушке, которая работала в том же саду зав.педом и иногда заходила в нашу группу, - Бабуля, попроси Киру Ивановну, чтоб было две цапли на болоте." "Какие цапли? На каком болоте?", - не понимает бабушка. Торопливо и сбивчиво объясняю ей в чем дело, но бабушка категорически отказывается по блату устраивать внучку цаплей. Однако через два дня она пришла в группу с чем-то воздушным в руках. То была юбка, которую она спешно для меня сшила. Зажав во рту булавки, бабушка давала мне невнятные команды, что-то подкалывая и подправляя. Я все выполняла, как во сне, не помня себя от счастья. "Зашиваю", - сказала бабушка. "Держи палец на лбу, а то пришью память".

Настал родительский день. Вокруг большого поля стоят длинные ряды скамеек. Те, кому не хватило места на скамейках, сидят прямо на траве. Ко мне приехала мама и привезла гостинцы. Но я ничего не вижу вокруг себя. Я жду своего "выхода". Вот заиграл аккордеон и запрыгали лягушки. "Цапли", кричит ведущий. С двух сторон на поле выходим мы с Валей. Господи, какое длинное поле. Иду, иду, а оно не кончается. Машу руками, высоко поднимаю ноги, которые меня не слушаются, а оно все тянется и тянется. Наконец, Ура! Поле кончилось. Меня подхватывает мама, целует и сует в рот конфету. А через некоторое время в группу принесли фотографии нашего концерта: медведи, зайцы, бабочки, Кира Ивановна. А вот цапли. Но неужели это я? Рот приоткрыт, руки деревянные, плечи подняты до самых ушей. А главное ноги с загнутыми внутрь носками. Косолапая цапля! Смотрю на снимок и не могу поверить своим глазам. А мне-то казалось, что я балерина. Зачем же мама так целовала меня? Это было мое самое первое в жизни сильное разочарование. "Нечего голосить, ты не первая и не последняя", - говорила нянечка молоденькой роженице в роддоме. "Не последняя"- это правда. Но разве "не первая"? Первая!

Каждый из нас великий исследователь, первопроходец, открыватель земель и морей. И неважно, что море, открытое мной, уже имело имя, что в нем плескались купальщики, его бороздили корабли. Оно - мое. Я открыла его в первое послевоенное лето в городе Сочи, куда мы с мамой приехали навестить моего дядю, он лежал там в госпитале. Только что кончилась война. Теплый летний вечер. Мама загорелая, в свободной черной пижаме с цветком магнолии в волосах. Дендрарий: пальмы, цветы, кипарисы. Однажды, гуляя в дендрарии, мы услышали нерусскую речь, произносимую тонким детским голосом, музыку, смех. Что это? Пошли на звук и вышли на поляну, где под открытым небом шел мультфильм про олененка, которого учили ходить. Его непослушные ноги разъезжались, и он падал. Может быть, это был Бэмби? На скамейках перед экраном сидели зрители: в основном раненные из госпиталя, их друзья и родные. В темноте белели бинты, вспыхивали огоньки сигарет, мелькали светлячки, пахло табаком и магнолией, в южном небе горели звезды, а где-то, неведомо где, во тьме, в глубине плескалось море. Мой самый первый, неповторимый юг - страна, которой больше нет ни в одной точке планеты.

На смену маме приехала бабушка. По утрам мы с ней ходили на пляж. Она была одержима идеей научить меня плавать. Однажды, когда я безмятежно вошла в море, она резво вбежала следом за мной и, обхватив меня поперек живота, потащила все глубже и глубже. Я стала захлебываться и отбиваться. "Простофиля ты, дурачина", - кричала я, не зная иных ругательств кроме тех, которые встречала в сказках Пушкина. Но моя энергичная и еще молодая бабушка не отпускала меня, приговаривая: "Плыви. Я держу. Плыви". Вода попадала мне в рот, я барахталась, рвалась прочь и, наконец, поняв, что погибаю, закричала: "Братцы! Спасите!" И "братцы" ринулись спасать. Им это было не просто. На берегу в основном находились госпитальные больные. Откликнувшись на мой призыв, они, кое-как, хромая, прыгая на одной ноге, опираясь на костыли, двинулись к морю. Растерянная и смущенная бабушка выпустила меня из цепких объятий и, взяв за руку, повела на берег, сопровождаемая недружелюбными и подозрительными взглядами. Так я и не научилась плавать в то лето.

... Приходилось открывать не только моря и земли, но и душу, чужую и собственную, ее тайники и темноты. Снова Расторгуево. Лето. Но теперь я уже первокласница. И потому живу не с детьми, а с бабушкой - в доме для персонала. Я часто ходила в младшую группу помогать взрослым укладывать детей. Там я чувствовала себя Гулливером среди лилипутов. Особенно во время "мертвого часа", когда воспитательница отлучалась, и я оставалась полновластной хозяйкой. "Всем закрыть глаза", - говорила я металлическим голосом. Дети повиновались и лежали, не шелохнувшись. Только веки слегка вздрагивали. И лишь одна девочка, испанка по имени Кармен, смотрела на меня широко раскрытыми черными глазами. "Кармен, закрой глаза. Считаю до трех", - приказала я. Но глаза не закрылись. "Не будешь спать, поставлю возле кровати". Кармен смотрела на меня. Я подошла и вынула из постели легкое тельце в трусиках и майке. У маленькой испанки была наголо обритая, искусанная комарами и смазанная зеленкой голова. Девочка стояла покорно и тихо. Я уложила ее в постель и потребовала: "Закрой глаза". Кармен смотрела на меня. "Ах, так?!
– не унималась я, - "Тогда пойдем. Я выброшу тебя за забор". Я схватила малышку на руки и понесла вон из спальни, пройдя между рядами окаменевших, насмерть перепуганных детей. Подтащив девочку к забору, за которым лежала куча угля, я начала раскачивать ее, делая вид, что вот-вот брошу за забор. "Раз, два, три", считала я. Девочка молчала, только слегка прижималась ко мне, глядя печальными черными глазами. "Что ты делаешь?" - услышала я перепуганный крик воспитательницы. "Она не хочет спать, - оправдывалась я, - Не слушается. Глаза не закрывает". "Вот еще командирша на мою голову. Заставь дурака богу молиться...", - сердилась воспитательница, выхватив девочку из моих рук.

Больше на меня никогда не оставляли детей, но я часто приходила в группу, чтоб увидеть Кармен. "Эй, Карман, - кричали дети.
– Иди. Тебя ищут". Кармен тихо подходила ко мне и молча смотрела. Я протягивала ей яблоко или конфету, но она стояла не шелохнувшись. Тогда я сама вкладывала ей в руку свой гостинец. Я пыталась говорить с ней, но, не зная, что спросить, задавала одни и те же дурацкие вопросы: "Как тебя зовут?" "Кармен", - еле слышно отвечала девочка. "А у тебя мама-папа есть?" "Есть", - шептала она. Я ни разу не видела Кармен смеющейся, плачущей, оживленной. Она осталась загадкой для меня. Да и я сама была для себя загадкой: что я хотела от нее? Зачем я ее мучила? Сколько раз со стыдом и недоумением вспоминала я тот давний "мертвый час". Помню, что, вернувшись с дачи, надеялась найти Кармен в Москве. И даже приходила в дом, где жили рабочие обувной фабрики "Парижская Коммуна", среди которых было несколько испанских семей. Смутно помню тот дом и те семьи. Даже по сравнению с другими коммуналками, их жилье казалось мне сырым и убогим. Но Кармен среди них не было.

Родительский день

В родительский день на завтрак давали два варёных яйца и селёдочный форшмак. И то и другое после войны являлось деликатесом. А главное - увертюрой к празднику. Удовольствие портило лишь то, что мой наголо обритый сосед по столу поедал всё это вместе с густыми соплями, которые постоянно текли у него из носа. И ещё то, что он обожал разбивать яйца об мой лоб. Причём делал это настолько виртуозно, что я не успевала увернуться. А если учесть, что яйца не всегда были сварены вкрутую, то возникали проблемы. Ещё одна особенность праздничного меню - это пирог с джемом на ужин. Но это уже происходило после праздника, когда кусок, какой бы он ни был сладкий, не лез в горло.

Впрочем, начнём сначала. А начало этого дня не утром, а много раньше, когда становилась известна дата желанного события. С этого момента я жила ожиданием. Причём активным: готовила маме подарки. Во-первых, узнавала у всех, у кого могла - у воспитательницы, у нянечки, у детей, слова песен, которые часто пелись на прогулках и по вечерам. А песни эти были совсем недетские: "Куда ведёшь, тропинка милая", "Ах, Самара-городок", "Каким ты был, таким остался". Я знала, что мама их любит, но не знает слов, и представляла, как она удивится, когда я спою эти песни от начала до конца.

Ещё я сушила цветы и травы для гербария, который собиралась ей вручить. А ближе к делу плела венок и собирала землянику, которую нанизывала на травинку.

Последняя ночь перед родительским днём казалась досадной помехой. Я даже встала ночью "на ведро" (чего обычно не делала) и в темноте наткнулась на спящую на полу на матраце нянечку: "Вот статуя чёртова", зашипела она, дёрнув меня за подол рубашки. Проснувшись ни свет ни заря, я мучилась оттого, что не могла вскочить и побежать за калитку встречать маму. Наконец - ура!
– подъём, зарядка, и главное - выдача казённых платьев, которые полагалось надевать в особо торжественных случаях. Что получали мальчики, не помню. Мне хватало переживаний по поводу собственного наряда. Боже, как я любила эти платья - слегка подкрахмаленные, с высокой кокеткой, с крылышками вместо рукавов, с давно вылинявшими цветами на неопределённом фоне. Фасон, узор - всё у них было одинаковое. На то они и казённые. Но вот цвет можно было выбрать. "Красный? Лиловый?" - мучилась я. И тут кто-то из мальчишек крикнул: "Дурак красное любит". Вопрос был решён: надела лиловое. Оно стояло на мне колоколом, казалось слишком коротким и чересчур широким. Но мне нравилось всё: и цветы, и крылышки, и запах свежести (наверное, сушили на дворе). А главное, что казённое платье - это праздник.

После завтрака началось ожидание. Сладостное и мучительное. "К тебе едут!" - слышалось со всех сторон. "Милка, к тебе едут!", "Вовка, к тебе едут!". Почему-то в этом случае никогда не говорили "идут", хотя от станции до нашего детского сада приходилось довольно долго идти пешком. Сперва я торчала возле забора и вздрагивала на каждое "едут". А потом решила отойти и не ждать. И едва отошла, услышала желанное: "Ларка, к тебе едут!". И тут же увидела золотисто-рыжую копну маминых волос, её блестящие серьги и пёстрое цыганское (так мы с мамой его называли) платье. Мама шла, слегка пригнувшись и прячась за кустами. Наверное, хотела сделать мне сюрприз. Но слишком она была яркой, чтоб остаться незамеченной. "Ларусик, обезьянка моя!" - мама бросилась ко мне, и я повисла у неё на шее. "Осторожно, всё подавишь, и ягоды, и пирожное...".

Остановись мгновенье... И оно остановилось. Время перестало идти. Шли только мы с мамой. Шли и шли, и пришли на опушку леса, где повесили не помню откуда взявшийся гамак. Усевшись в него, решили заняться вручением гостинцев. Кто начнёт? "Эники, беники, ели вареники", - посчитала нас мама и оказалась первой. Она извлекла из сумки морс, ягоды, пирожное-картошку, коробочку клюквы в сахаре, переводные картинки, белоснежную панамку с ещё не оторванным ценником и пахнущие новой кожей сандалии, которые я, слегка их покрутив и понюхав, тут же и надела. Потом она велела мне зажмуриться и, взяв мою руку, закрепила на моём запястье...
– что это? Часы с циферблатом и двумя всамделишными стрелками - одна стояла на девяти, другая - на двенадцати.