Золотая стрела и стальная игла

Кицуне тоже давай жабу урезонивать.

– Ты сама посуди – чай, не поучение, не назидание, а как есть жаба, тебе в одно ухо влезть да в другое вылезть не получится. Застрянешь. Намаемся тебя потом из ушей выковыривать.

Пригорюнилась жаба.

– Так, – говорит Волк, – мне эти отговорки слушать надоело. Живо целуйтесь. А то хуже будет.

Испугались Змей да жаба, Волка и послушались. Наклонился Змей, подпрыгнула жаба – поцеловались.

Смотрит Сабуро, смотрят Волк да кицуне – экое диво приключилось! Стоит Змей Горыныч, как стоял, а перед ним о трех головах уж не жаба, а прекрасная Змеяна-Невидана. И глядит на нее Горыныч во все глаза. Во все шесть.

– Люба ты моя, – говорит, – Невиданушка. Никому я тебя не отдам.

А Змеяна-Невидана и сама с него глаз не сводит. Вот все шесть и не сводит.

– Прости, Иван-Царевич, – говорит Змей, – а только это моя невеста, а ты себе другую ищи. Оно, конечно, неладно вышло, что я себе зазнобу по сердцу нашел, а ты остался холост, неженат…

– А иначе и быть не могло, – Волк говорит. – Вы ведь в ту сторону ехали, где женату быть, а не где замужней стать.

И к Сабуро повернулся.

– Ну вот ты мне скажи, как тебе жениться, коли ты не добрый молодец, а вовсе даже красна девица?

Змей Горыныч да Змеяна-Невидана где стояли, там и сели.

А Сабуро зарделась, как сакура махровая, и ресницами хлоп-хлоп – не хуже, чем кицуне!

– Да как же ты, – шепчет, – догадался?

Волку только смех.

– Да чего тут догадываться, коли ты сама мне все про себя и обсказала? Ты коня на скаку остановила? Остановила. В горящую избу вошла? Вошла. Примета верная, не обманет. Это разве лисичке твоей невдомек было.

А кицуне знай усмехается.

– Да мне, – говорит, – с самого начала было вдомек. А молчала я про то, чтобы судьбу не спугнуть.

Змею со Змеяной любопытно.

– Это какую ж еще судьбу?

– А такую, что Похмельный Помастерье накудесил!

– У батюшки моего Микады детей долго не было, – начала сказывать Сабуро-царевна.

– Ну, это с царями завсегда так, – Змеяна поддакивает. – Это дело знакомое. Без сильномогучего волшебства – никак.

– Вот и решил мой батюшка Микадо Пьяного Мастера позвать.

– Это правильно, – одобряет Змей. – Оно и у нас так. Ежели, к примеру, яблочко надкушенное испортится или тарелочка заморская работать не желает и всякую ерунду кажет, да хоть бы и отхожее место засорится – придет распьяным-пьяный мастер и все исправит.

– Только вот Мастер был пьян, и фокус не удался. Уж так пьян, что ни на ножках устоять, ни чарку в ручках удержать. Где уж тут волшебствовать! Вот он и выслал взамен себя Похмельного Подмастерья. Батюшка-то сразу не разбрался, принял его со всем почетом, а Подмастерье с похмелья возьми и бухни: родится у тебя, царь-Микадо, три сына! А родились двое моих братьев и я. Похмельному Подмастерью что – соврет, недорого возмет. А люди всякое толковать станут. Иной скажет, что подменили младшего царевича. А кто и такое слово брякнет – мол, и вовсе дите это не от батюшки народилось, а неведомо от кого. От таких разговоров недолго и лицо потерять. А Микадам без лица никуда. Ни за подданными приглядеть, ни измену вынюхать, чарки, и той не выпить. Потому как и глаза, и нос, и рот – все они при лице соблюдаются. Вот и пришлось матушке тайну таить – от всех, а пуще всех от батюшки. Он и знать не знает, что царевна я, а не царевич. Потому и жениться послал.

– Ну, предсказанное исправить – не избу кверху погребом поставить. Выйдешь замуж, станет зять батюшке твоему сыном богоданным, напророченное и исполнится. Вот только где ж нам тебе добра молодца в пару сыскать?

– Али нету? – щурится кицуне.

– Есть, – говорит Волк, – как не быть. Всем взял – и статен, и знатен, и красив, и умен, и храбр, и силен, и во всяком деле умелец. Мечом ли махать, землю ли пахать, песни ли играть, в шашки ли шахматы заморские – во всем как есть первый. А только он у Кощея Бессмертного в темнице в цепях сидит.

– А если он такой во всем первый, – не верит кицуне, – как же его тогда полонить удалось?

Змей Горыныч аж лапами всплеснул.

– Что ты, – говорит. – Что ты! Это ведь не шутки, это понимать надо. Кощей, он ведь бессмертный. Смерть его на конце иглы, игла в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе вековом – а дуб тот Кощей пуще глаза своего бережет! Сколько богатырей пытались ту иглу добыть, да зря голову сложили. Такой уж Кощею предел положен, что ни один добрый молодец его не одолеет. Вот он и обнаглел.

– Так я, – Сабуро-царевна говорит, – и не добрый молодец, а вовсе даже красна девица.

– Что ты! – у Змея аж дым из ушей. – Никак не можно! Чтобы красна девица одна-одинешенька Кощея воевать пошла! Нет уж, мы с тобой пойдем!

Куда Змей, туда и Змеяна. Мыслимое ли дело – любушку своего чешуйчатого на смертный бой без себя отпустить? Вдруг он чего не приметит, о чем не догадается? Три головы – хорошо, а шесть – лучше. Я, мол, с тобой пойду – и весь сказ.

– Да нет, – Сабуро молвит, – с вами меня Кощей и близко не подпустит. Вы уж лучше меня здесь обождите.

– Ты хоть Волка Серого да лисичку свою с собой возьми для надежности…

– Это можно, – Сабуро говорит.

– Да мы еще тебе по чешуйке дадим – ты их береги, а если понадобимся, потри. Тут же мы и прилетим.

На том и порешили. Змей да Змеяна ждать остались, а Сабуро с Волком Серым да кицуне рыжей отправился жениха себе добывать. Впереди Серый Волк след тропит, дорогу указывает, за ним Сабуро-царевна на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит.

А Кощей в те поры посередь замка своего на троне злой-презлой сидел, ровно крапива огородная на грядке. Он от витязя пленного в шашки-шахматы заморские три раза подряд детский мат получил – ясное дело, радости мало. А тут глядит он – близится к его вотчине богатырь незнаемый на коне неслыханном, да с ним еще и волк с лисой диковинной. Обернулся Кощей черным вороном, полетел навстречу – мигом вблизи очутился. Ударился он оземь, вновь собою сделался, ногу подвернул да шишку на лбу набил.

– Я, – говорит, – и в мыслях не держал зелена вина трехсотлетнего бочонок открывать, да сама мне к нему закуска приехала: добрый молодец на обед, зоопарк – на ужин.

Махнула тут кицуне хвостом, вторым справа – обернулся самурайский доспех кимоно шелковым. Махнула четвертым слева – заблистали у Сабуро-царевны в прическе шпильки золотые, драгоценные. Кощей как глянул – враз от такой красоты последнего соображения лишился.

А Сабуро-царевна губки алые надула и ресницами хлоп-хлоп – не хуже, чем кицуне.

– Ну вот, – говорит, – обижают меня тут. Я в кои веки замуж собралась – а меня слопать хотят. Нет уж, мне такой жених обжорливый ненадобен. Верные мои слуги, любезные други -–поворачиваем назад!

Мигом Кощей вновь в уме сделался, иное запел.

– Ты прости, душа-девица, это я любя! Нешто ж я дурак – счастье свое съесть?

– Ну, твое счастье али нет, – Сабуро молвит, – мне покуда незнаемо. Я ведь давно себе жениха ищу, да никто меня, богатырку, замуж не берет. Боятся. Прослышала я, что есть на свете Кощей Бессмертный, против которого ни один богатырь не сдюжит, вот и приехала – авось хоть он не убоится.