Золотая тетрадь

Я помню, как она сидела напротив: внимательная, бдительная, энергичная, пожилая дама в практичной блузке и в практичной юбке, с небрежно скрученным на затылке узлом седых волос. Она сидела и хмуро на меня посматривала. Мне нравилось, как она хмурится, — мы на какое-то мгновение вышли за пределы отношений аналитик — пациент.

— Послушайте, — сказала я. — Если бы я здесь сейчас сидела и рассказывала вам свой сон из прошлой ночи, а это — сон-волк и, скажем так, более высокоразвитый, на вашем лице появилось бы определенное выражение. И я знаю, что оно означает, потому что я и сама это чувствую: это — узнавание. Радость узнавания, радость при виде кусочка проделанной спасательной работы, так сказать — спасение бесформенного путем придания ему определенной формы. Еще один кусочек хаоса спасен и «назван». Знаете ли вы, как вы улыбаетесь, когда я что-то «называю»? Так, как будто вы только что вытащили утопающего из воды. И я знаю это чувство. Это — радость. Но в этом есть что-то ужасное — потому что я никогда не знала наяву той радости, какую знаю я во сне, во время определенных сновидений, — когда из леса выходят волки, или когда ворота замка открываются, или когда я стою в белых песках у белого разрушенного храма, а позади него синеет море и синеет небо, или когда я летаю, как Икар, — во время этих снов, неважно, какой бы страшный материал они в себе ни содержали, от счастья я готова плакать. И я знаю почему — да потому, что все страдания, убийства, вся жестокость заключены в сюжет и меня ранить они не могут.

Она молчала, сосредоточенно смотрела на меня.

Я продолжила:

— Может, вы хотите мне сказать, что я не готова идти дальше? Что же, я думаю, что если я способна быть нетерпеливой, этого хотеть, то я, должно быть, уже готова к следующей стадии?

— И какая же следующая стадия?

— Следующая стадия, конечно, такова: я покидаю безопасность мифа, и Анна Вулф идет вперед одна.

— Одна? — переспросила она, прибавив сухо: — Вы — коммунистка, во всяком случае так вы говорите, и вы хотите идти одна. Разве это не то, что принято называть противоречием?

Ну, и мы обе рассмеялись. И на этом можно было бы и остановиться, но я продолжила:

— Вы говорите об индивидуации. До сих пор я понимала это так: некий индивидуум осознает части прожитой им жизни, одну за другой, в качестве аспектов общечеловеческой истории. Когда он в состоянии сказать: «То, что я тогда делал, то, что я тогда чувствовал, — это лишь отражение большого архетипического сна, или же — эпоса, или — исторической фазы», — тогда он свободен, потому что он отделил себя от опыта или же поместил его в качестве маленького фрагмента мозаики в очень древний рисунок, и, поместив его на место, он освободился от своей личной, вызываемой этим фрагментом, боли.

— Боли? — уточнила она мягко.

— Ну, дорогая моя, люди не приходят сюда потому, что они страдают от избытка счастья.

— Нет. Они, как вы, обычно приходят сюда, говоря, что ничего не чувствуют.

— Но теперь я могу чувствовать. Я открыта для чего угодно. Но, стоит вам только этого добиться, вы тут же быстро говорите — отложи это, убери боль туда, откуда она не сможет тебя ранить, преврати ее в рассказ или в историю. Но я не хочу ее убирать. Да, я знаю, что вы хотите мне сказать: что, потому что я спасла так много личного больного материала, — потому что я буду проклята, если назову все это как-нибудь иначе, и я это «проработала», и приняла, и обобщила, поэтому теперь стала сильной и свободной. Ну хорошо, я это принимаю, я это подтверждаю. И что теперь? Я устала от волков, от замков, от крепостей и от священников. Я в силах с ними справиться, в какой бы форме они ни решили мне явиться. Но я вам говорю: я хочу уйти дальше, сама я, Анна Фримен.

— Сама? — повторила она.

— Потому что я убеждена, что значительная часть меня сформировалась благодаря такому опыту, какой раньше был недоступен женщинам…

Уголки ее губ уже тронула легкая улыбка — это была «направляющая улыбка» наших с ней сеансов, мы снова общались как психоаналитик и пациент.

Я сказала:

— Нет, не спешите улыбаться. Я считаю, что я живу так, как раньше женщины не жили никогда.

— Никогда? — голос миссис Маркс прозвучал словно на фоне других звуков, которые она умела вызвать к жизни в такие вот моменты — плеск морских волн, разбивающихся о древний берег, голоса людей, умерших не одно столетие назад. Она обладала способностью создать ощущение огромных временных пространств одной только улыбкой или одной лишь интонацией своего голоса, и это могло привести меня в восторг, дать мне покой, наполнить меня радостью — но именно сейчас я не хотела этого.

— Никогда, — подтвердила я.

— Меняются детали, но форма остается той же, — сказала она.

— Нет, — настаивала я.

— А чем вы отличаетесь? Вы хотите мне сказать, что раньше не было женщин-художников? Раньше не было женщин, живущих независимо? Не было женщин, которые настаивали на своем праве на сексуальную свободу? Я вам говорю, что позади вас — целая вереница женщин, уходящая в далекие и даже незапамятные времена, и вам нужно стараться их в прошлом отыскать, найти в себе и отдавать себе отчет в их существовании.

— Они не смотрели на себя так, как я. Они не чувствовали так, как я. Да и как они могли? Когда я просыпаюсь посреди кошмара о тотальном истреблении всего живого на Земле, вызванного взрывом водородной бомбы, я не хочу выслушивать рассказ о том, что люди чувствовали то же самое, когда смотрели на перекладину креста. Это неправда. В мире появилось нечто новое. И после встречи с каким-нибудь магнатом киноиндустрии, который обладает такой властью над умами, о какой не мог и помечтать никто из императоров, когда я возвращаюсь домой такая, как будто бы по мне ходили, меня всю истоптали, я не готова слушать, что Лесбия испытывала те же чувства после встречи со своим виноторговцем. И если мне однажды вдруг привиделось (одному Богу известно, чего мне это стоило), что возможна жизнь, не переполненная ненавистью, завистью и страхом, и постоянной круглосуточной борьбой за место, я не хочу, чтоб мне сказали, что это просто мечта о золотом веке, но только современная…

— А разве нет? — сказала она, улыбаясь.

— Нет, мечта о золотом веке мощнее в миллионы раз, потому что возможно ее осуществление. Точно так же, как возможно тотальное уничтожение. Вероятно, потому, что возможно то и другое.

— Тогда что же вы бы хотели от меня услышать?

— Я хочу научиться отделять в себе старое, цикличное, повторяющееся в истории, миф от того, что является новым, что, как я чувствую или думаю, может оказаться новым…

Я увидела, с каким выражением лица она меня слушает, и поинтересовалась:

— Вы хотите сказать, что ничего из того, что я чувствую или думаю, не ново?

— Я никогда не говорила… — начала она, а потом перешла на королевское «мы», — …мы никогда не утверждали и не думали, что дальнейшее развитие рода человеческого невозможно. Вы же не станете меня в этом обвинять, правда? Потому что это противоположно тому, что мы говорим.

— Я обвиняю вас в том, что вы ведете себя так, как будто вы в это не верите. Смотрите, если бы я сегодня, когда я к вам пришла, сказала бы: «Вчера на вечеринке я повстречала мужчину, и я узнала в нем того самого волка, или рыцаря, или монаха», вы бы кивнули и вы бы улыбнулись. И мы обе испытали бы радость узнавания. Но, если бы я сказала: «Вчера я познакомилась с мужчиной на вечеринке, и неожиданно он сказал что-то такое, что я подумала: „Да, это говорит о чем-то — в его личности есть какая-то пробоина, это как брешь в плотине, и сквозь эту брешь может излиться будущее, и оно может принять иные формы — ужасные, возможно, или восхитительные, но это будет что-то новое“», — если бы я так сказала, вы бы поморщились.

— А вы познакомились с таким мужчиной? — спросила миссис Маркс требовательно и практично.

— Нет. Не познакомилась. Но иногда мне встречаются люди, про которых я думаю, будто то обстоятельство, что в них есть трещина, что они расколоты надвое, означает, что они сохранили в себе открытость для чего-то.

После долгого задумчивого молчания она сказала:

— Анна, вам вообще не следует все это говорить мне.

Я была удивлена. И спросила:

— Неужели вы сознательно предлагаете мне быть в разговорах с вами нечестной?

— Нет. Я считаю, что вам следует опять начать писать.

Я, конечно, рассердилась, и она, конечно, знала, что так и будет.

— Вы предлагаете мне написать о нашем с вами опыте общения? Но как? Если я запишу дословно весь наш обмен репликами в течение, скажем, часа, все это будет совершенно непонятно, если я к этому в качестве пояснения не приложу историю всей моей жизни.

— И?