Золотая тетрадь

Сейчас же, написав это, читая, что я написала, я ничего не вижу, все это просто слова, написанные на бумаге, я не могу передать, даже самой себе, когда я все это читаю, чувство познания разрушения как некоей силы. Прошлой ночью я, безвольная и обессиленная, лежала на полу, проживая и познавая мощь разрушения как вид'eние, я ее прочувствовала настолько сильно, что это со мной пребудет до конца жизни, но этого знания нет в тех словах, которые я пишу сейчас.

Думая о том, как взрывом полыхнет война, о том, какой последует за этим хаос, я от страха покрылась холодным потом, а потом подумала о Дженет, о восхитительной, вполне традиционной маленькой девочке, в школе для девочек, и я разозлилась, так разозлилась при мысли, что кто-то может причинить ей зло, что распрямила плечи и сумела побороть свой страх. Я была измотана, весь ужас из меня ушел, найдя себе пристанище в печатном слове разложенных вокруг меня газет. Мое тело было вялым и безвольным от изнеможения, меня оставила потребность причинять Савлу боль. Я разделась, легла в постель, душевно я была здорова. Я осознала, какое, должно быть, облегчение испытывает Савл, когда руки безумия разжимаются на его горле и он думает: «На время это ушло, оставило меня в покое».

Я лежала и думала о нем, согревшаяся и независимая, сильная.

А потом я услышала за дверью его вороватую поступь, и тут же мой переключатель провернули, у меня начался приступ страха и тревоги. Я не хотела, чтобы он ко мне заходил, точнее, я не хотела, чтобы ко мне заходил обладатель этой вороватой прислушивающейся поступи. Некоторое время он постоял у меня под дверью, слушая. Я не знаю, который был час, но, судя по цвету неба, раннее утро. Я услышала как он осторожно, очень осторожно поднимается наверх. Я его ненавидела. Я была поражена тем, как быстро я снова почувствовала ненависть. Я лежала, надеясь, что он ко мне спустится. Потом я тихо прокралась наверх, в его комнату. Я открыла его дверь и в тусклом свете, струившемся из окна, я увидела, как он спит, свернувшись под одеялом опрятным и аккуратным калачиком. Мое сердце заныло от жалости. Я скользнула к нему в кровать, а он развернулся ко мне и, крепко обхватив меня обеими руками, прижал меня к себе. По тому, как он меня обнимал, я поняла, что все то время, пока его не было дома, он просто слонялся по улицам, больной и одинокий.

Сегодня утром я встала, пока он еще спал, сварила кофе, прибралась в квартире и заставила себя почитать газеты. Я не знаю, кто ко мне спустится сегодня. И вот я сижу, читаю газеты, но только уже не нервами нового понимания, а одним лишь разумом, и думаю о том, как я, Анна Вулф, сижу здесь и жду, не зная, кто спустится ко мне по лестнице: добрый, как родной брат, любящий и понимающий меня мужчина; или хитрый и не совсем чистый на руку ребенок; или переполняемый ненавистью безумец.

Это было три дня назад. Три прошедших дня я находилась внутри безумия. Когда Савл спустился вниз, он выглядел совсем больным; глаза — как острые яркие настороженные зверушки в кругах коричневатой помятой кожи, рот — напряженный, как натянутая тетива лука. Он держался как лихой вояка, и я поняла, что все его жизненные силы, все до последней капли, брошены на то, чтобы элементарно не сойти с ума. Все разные, живущие в нем, личности разбушевались в нем горячим сплавом, ему же оставалось лишь одно — биться из последних сил за выживание. Я видела перед собой живое существо, достигшее пределов своих возможностей. Откликаясь на бедственное положение этого живого существа, я подобралась, напряглась, я приготовилась держать удар. Газеты лежали на столе. Когда он вошел, я быстро отодвинула их в сторону, ощущая, что пережитый мною накануне ужас был слишком к нему близок, слишком для него опасен, хотя сама я в это время была свободна от него. Он выпил кофе и, поглядывая на кипу газет, заговорил о политике. Зазвучала маниакальная разновидность его речи, но это было не «я, я, я», когда он своей речью триумфально обвиняет мир, бросает ему вызов, это была попытка за счет речи как-то уберечь себя от полного распада. Он говорил и говорил, и то, о чем он говорил, в его глазах никак не отражалось.

Если бы у меня были магнитофонные записи таких его речей, они звучали бы как набор путаных фраз, жаргонных выражений, бессвязных замечаний. В то утро получилась бы запись речи о политике, солянка из политических жаргонных оборотов. Я сидела, слушала поток речи, больше похожий на пустую болтовню попугая, он шел мимо меня, я просто мысленно приклеивала ярлыки: коммунистический отрывок, антикоммунистический, вот — либеральный, вот — социалистический. Я могла расчленить эту солянку на компоненты: коммунистический, американский, 1954 год. Коммунистический, английский, 1956. Троцкистский, американский, самое начало пятидесятых. Незрелый антисталинистский, 1954. Либеральный, американский, 1956. И так далее. Я думала: «Если бы я действительно была психоаналитиком, я могла бы использовать этот поток бессвязных фраз, уцепиться в нем за что-то, заставить Савла сосредоточиться на этом, ведь в своей основе он — человек политики, и именно к политике Савл относится по-настоящему серьезно». И вот я задала ему вопрос. Я увидела, как в нем включился какой-то центр контроля. Он вздрогнул, пришел в себя, громко перевел дух, его взгляд прояснился, он меня увидел. Я повторила свой вопрос, это был вопрос о крахе социалистической политической традиции в Америке. Я подумала: «А правильно ли это, пытаться контролировать этот речевой поток, ведь он его использует, чтобы удержаться от распада, чтобы не допустить коллапса». Потом, и это выглядело так, как будто какой-то рабочий механизм, допустим подъемный кран, начал поднимать огромный груз, я увидела, как его тело напряглось, сосредоточилось, и он заговорил. Я говорю «он», как данность принимая то, что я могу нащупать, выделить какую-то одну личность. Что есть определенный, настоящий он. На чем же зиждется моя уверенность, что одна из его личностей больше соответствует ему настоящему, чем все остальные? Однако я в этом уверена. Когда Савл тогда заговорил, он был человеком, который думает, делает выводы, способен на общение, который меня слышит, который отвечает за свои слова.

Мы начали обсуждать состояние левого движения в Европе, происходящее повсеместно дробление социалистических движений. Конечно, мы обсуждали все это и раньше, часто; но никогда — так ясно и спокойно. Я помню, как подумала, что странно, что мы можем так интеллигентно и так отстраненно что-то обсуждать, когда мы оба больны от напряжения и от тревоги. И я подумала, что мы рассуждаем о политических движениях, о развитии или же о поражении того из них или иного, а между тем я прошлой ночью поняла точно и окончательно, что правда нашего времени — это война, ее имманентность. И опять я задалась вопросом — а не ошибка ли это, вообще об этом говорить, ведь мы приходим к крайне депрессивным выводам, а именно депрессия такого рода и усугубляет течение его болезни. Но было слишком поздно, к тому же это было огромным облегчением — видеть напротив себя подлинную личность, а не бормочущего что-то попугая. Затем я обронила какую-то фразу, не помню уж какую, и вся его структура содрогнулась, как будто в машине рычаг коробки передач перевели в другое положение, как еще мне это описать? — где-то внутри себя он ощутил толчок, и его снова отбросило назад, в другую личность, на этот раз это был в чистом виде рабочий паренек, социалист, мальчишка, не мужчина, и снова потоком пошли лозунги, все его тело содрогалось жестами хулы в мой адрес, ведь в моем лице он обличал всех либералов среднего класса. А я сидела и думала, как странно то, что, хоть я и знаю, что в этот момент со мною говорит не «он» и что его хула механистична и исходит от другой, более ранней, личности, это все же обижает и злит меня, и что я чувствую, как в ответ на это у меня начинает болеть спина и судорогой сводит живот. Чтобы скрыться от этих ответных ощущений, я перешла в свою большую комнату, а он за мной последовал, крича:

— Не по силам тебе это слушать, не по силам, ты, чертова англичанка!

Я схватила его за плечи и встряхнула. Я втряхнула его обратно в самого себя. Он сперва задохнулся, потом начал глубоко дышать, он на мгновение склонил голову на мое плечо, потом кое-как доковылял до кровати и рухнул на нее, лицом вниз.

Я стояла у окна, в него смотрела, пыталась успокоиться, думая о Дженет. Но она казалась кем-то от меня далеким. Солнечный свет, свет бледного зимнего солнца, был где-то далеко. Уличная жизнь была чем-то от меня далеким, те, кто в это время шел по улице, были не людьми, они были марионетками. Я ощущала перемену, происходящую во мне, скользящий уклон в сторону, прочь от самой себя, я в этой перемене распознала еще один шаг вниз, в хаос. Я прикоснулась к ткани красной шторы, и на моих пальцах осталось ощущение мертвечины, чего-то липкого и скользкого. Материя, пропущенная через механизмы, подвергшаяся обработке, казалась мертвечиной, предназначение которой — висеть подобно мертвой коже или безжизненному трупу на моих окнах. Я прикоснулась к растению в горшочке на подоконнике. Часто, когда я прикасаюсь к какому-нибудь растению, я чувствую родство с его рабочими корнями, с его дышащими листьями, сейчас же оно показалось мне неприятным, каким-то маленьким, враждебным по отношению ко мне животным или гномом, заточенным в глиняный горшок и ненавидящим меня за это. Тогда я попыталась вызвать тех Анн, которые моложе, сильнее нынешней, например лондонскую школьницу, дочь своего отца, но я могла себе представить этих Анн только отдельно от самой себя. Тогда я стала думать о кусочке поля в Африке, я силой поставила себя на беловатое мерцание песка, где солнце светит мне в лицо, но больше мне был недоступен жар этого солнца. Я стала думать о своем друге, мистере Матлонге, но оказалось, что он тоже очень от меня далек. Я там стояла и пыталась добиться осознания жара того желтого солнца, пыталась призвать мистера Матлонга, и внезапно я превратилась вовсе не в мистера Матлонга, а в сумасшедшего Чарли Тембу. Я стала им. Он будто бы возник рядом со мной, немного сбоку, но в то же время он был и частью меня самой; да, его маленькая, ворчливая, темнокожая фигурка отчасти стала мною, а его маленькое, умное и жарко негодующее личико было обращено ко мне. Потом он просочился полностью в меня. Я оказалась в хижине, в Северном Провансе, и моя жена была моим врагом, мои товарищи в Конгрессе, бывшие мои друзья, пытались отравить меня, а где-то в тростнике, неподалеку, лежал дохлый крокодил, убитый отравленным копьем, и моя жена, подкупленная моими врагами, собиралась накормить меня мясом крокодила, и, как только это мясо коснется моих губ, я сразу же умру, из-за жгучей ярости моих разгневанных предков. Я чувствовала запах холодной гниющей плоти крокодила, и я посмотрела сквозь приоткрытую дверь хижины, и я увидела дохлого крокодила: он медленно качался на волнах теплой загнивающей воды, в тростнике возле реки, потом же я увидела глаза своей жены, пристальный взгляд которых проницал тростниковые стены моей хижины, она пыталась для себя понять, может ли она вернуться незаметно и безопасно. Она вернулась, склонившись в дверном проеме, она придерживала с одного боку юбки своей коварной, тонкой, ненавистной мне рукой, в другой руке она держала маленькую тарелку, на которой для меня были разложены обрезки вонючей и гниющей крокодильей плоти.

А потом у меня перед глазами возникло письмо, написанное мне этим человеком, и я вывалилась из кошмара, как будто выпала из фотографии. Я стояла у своего окна, обливаясь потом от ужаса, потому что было очень страшно на время оказаться Чарли Тембой, безумцем и параноиком, человеком, который вызывал у белых ненависть и от которого отвернулись все его собственные друзья. Я стояла, я вся обмякла от холодного изнеможения, и я пыталась призвать мистера Матлонга. Однако, хоть я и видела его ясно, видела, как он, сутулясь, идет через залитый солнцем пыльный пустырь от одной покрытой листами жести хибарки до другой, вежливо улыбаясь неизменно доброй улыбкой и словно чему-то немного удивляясь, он был от меня отрезан, отделен. Я уцепилась за шторы, чтобы не упасть, почувствовала между пальцами их холодное скольжение, словно это была мертвая плоть, и я закрыла глаза. С закрытыми глазами, сквозь волны болезни я поняла, что я — Анна Вулф, когда-то — Анна Фримен, стоящая возле окна в старой и безобразной лондонской квартире, а за моей спиной в постели лежит Савл Грин, бродячий американец. Но я не знаю, сколько я так простояла. Я пришла в себя так, как, случается, люди покидают свой сон и, выходя из сновидения, они не знают, что предстанет перед их глазами. Я осознала, что у меня, как и у Савла, больше нет чувства времени, я его утратила. Я взглянула на холодное белесое небо, на холодное искаженное солнце и медленно обернулась, чтобы посмотреть в комнату. В комнате было довольно темно, и газовый камин отбрасывал на пол теплые отблески. Савл лежал очень тихо. Я осторожно пошла по комнате; пол, казалось, вздымался и пузырился подо мной, и я наклонилась, чтобы посмотреть на Савла. Он спал, и холод, казалось, струился из него. Я легла с ним рядом, подгоняя свое тело под изгибы его спины. Он даже не пошевелился. И вдруг ко мне вернулся здравый ум, я поняла, что это значит, когда я говорю — я — Анна Вулф, а это — Савл Грин, и у меня есть дочь по имени Дженет. Я прижалась к нему крепче, и он повернулся, резко, приподняв руку, чтобы отразить удар, и он меня увидел. Его лицо было смертельно бледным, с проступившими сквозь тонкую кожу костями, глаза были больными, серыми, тусклыми. Он упал головой мне на грудь, я обняла его. Он снова заснул, а я попыталась почувствовать время. Но время из меня ушло. Я лежала, как глыбой льда придавленная холодным весом этого мужчины, я пыталась согреться, чтобы своим телом отогреть его. Но его холод заползал в меня, поэтому я мягко отстранила и затолкала Савла под одеяла, и мы стали лежать под теплыми тканями, и постепенно холод весь ушел, и его тело согрелось от моего. Я стала думать о пережитом — как я побывала Чарли Тембой. Я уже не могла этого вспомнить, точно так же, как не могла я «вспомнить» и своего понимания того, что война, вызревая, работает в каждом из нас, во всех. Иначе говоря, я снова выздоровела. Но слова «нормальная, в своем уме» не означали ничего, как ничего не означало и слово «сумасшедшая». На меня давило понимание необъятности, ощущение веса громадности, но не так, как когда я «играю в игру», а только с точки зрения бессмысленности. Я сжалась в комочек, я не понимала оснований, по которым можно считаться сумасшедшей или нормальной. Я смотрела в комнату поверх головы Савла, и все в ней казалось мне коварным и таящим в себе угрозу, дешевым и бессмысленным, а пальцы мои все еще помнили слизкую мертвечину штор.

Я заснула, и мне приснился сон. На этот раз все было очень откровенно, неприкрыто. Я была злобным обоеполым карликом, принципом радости от разрушения; а Савл был моим обоеполым двойником, партнером, моим братом и моей сестрой, мы танцевали где-то под открытым небом, на фоне огромных белых зданий, заполненных зловещими и устрашающими черного цвета механизмами, предназначение которых — разрушать. Но во сне и он, и я, или — она и я, мы не враждовали, мы дружили, мы вместе упивались ядом злого умысла. Во сне царило чувство ужасающей, гложущей душу ностальгии, тоски по смерти. Мы приблизились друг к другу и поцеловались, и это был любовный поцелуй. Это было ужасающе, и даже во сне я понимала это. Потому что в этом я узнала те, другие, сны, которые порою снятся каждому из нас, когда самая суть любви и нежности сосредотачивается в одном прикосновении, в поцелуе, сейчас же ласкались два получеловека и праздновали они разрушение.

Сон этот был пронизан какой-то ужасающей радостью. Когда я проснулась, в комнате было темно, сияние каминного огня приобрело ярко-красный цвет, по необъятным просторам белого потолка метались беспокойные тени, а меня переполняли радость и покой. Я не понимала, как это возможно — так выспаться и отдохнуть, когда видишь такие ужасы во сне, потом я вспомнила Сладкую Мамочку и подумала, что я, возможно, впервые смотрела сон «позитивно» — хотя я и не понимаю, что это значит.

Савл не шевелился. Мои руки затекли, я повела плечами, и он проснулся, испугался, выкрикнул: «Анна!» — так, будто я была в соседней комнате или в другой стране. Я сказала:

— Я здесь.

Он был очень возбужден. Мы стали заниматься любовью. В том, как мы это делали, было тепло из моего сна. Потом он сел и сказал:

— Черт возьми, который час?

А я сказала:

— Пять или шесть, я полагаю.

А он:

— Господи! Я не могу вот так проспать всю свою жизнь.

И выбежал из комнаты.

А я осталась лежать, счастливая. Ощущение счастья и переполнявшей меня радости были сильнее всего горя и всего безумия, которые есть в мире, во всяком случае так мне казалось. Но потом счастье стало таять, ускользать, и я лежала и думала: «Что же это такое, в чем мы нуждаемся так сильно? (Думая „мы“, я подразумевала всех женщин.) В чем смысл, почему это так важно? У меня было это с Майклом, но для него это ничего не значило, в противном случае он бы меня не бросил. А теперь у меня есть это с Савлом, и я хватаю это жадно, словно я палима жаждой, а это — стакан воды. Но, стоит только начать об этом думать, все исчезает. Я не хочу об этом думать. А если я стану об этом думать, то сотрется грань между мной и маленьким растением-карликом в горшке на подоконнике, между мной и скользким кошмаром штор, или даже крокодилом, поджидающим своего часа в тростнике».

Я лежала в постели, в темноте, и слушала, как Савл все громит и сокрушает у меня над головой, и я была уже им предана. Потому что Савл забыл «счастье». Этим своим поступком — бегством наверх — он проложил пропасть между собой и счастьем.

И я видела в этом не только отрицание Анны, но и отрицание самой жизни. Я подумала, что в этом где-то здесь скрывается внушающая страх ловушка для всех женщин, но я пока не могу понять, что именно она собою представляет. Ведь сегодня, несомненно, в женских голосах звучит новая нота, нота о предательстве, нас предают. Она звучит во всех создаваемых ими книгах, в том, как они говорят, везде, все время. Это торжественная нота из мелодии, исполняемой на инструменте, который словно бы жалеет самого себя. Есть это и во мне, Анне преданной, Анне нелюбимой, Анне, чье счастье отрицают, Анне, которая говорит не: «Почему ты меня отрицаешь?», а — «Почему ты отрицаешь жизнь?»