Золотая тетрадь

— Ты прекрасно знаешь, что этого тебе бы не сказал никто из них.

— Да. Но ты-то прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я знаю, что ты понимаешь. Это общее проклятие таких как мы.

— Да, понимаю. Но, Анна, я собираюсь силой заставить тебя писать. Бери бумагу и карандаш.

Я положила на стол чистый лист бумаги, взяла в руку карандаш и стала ждать.

— Неважно, если не получится, к чему высокомерие? Ты просто начинай.

На меня нашел какой-то приступ паники, все мысли вылетели из головы. Я отложила карандаш. Я видела, как Савл сверлит меня взглядом, как он давит, заставляет, — я снова взяла карандаш.

— Что ж, тогда я дам тебе первое предложение. Ты, Анна, — это две разные женщины. Пиши: «Женщины были одни в лондонской квартире».

— Ты хочешь, чтобы я начала роман со слов «Женщины были одни в лондонской квартире»?

— Зачем ты это повторяешь таким тоном? Анна, пиши.

Я написала.

— Ты напишешь эту книгу, ты ее напишешь, ты ее закончишь.

Я спросила:

— Почему для тебя так важно, чтобы я ее написала?

— Эх, — сказал он, изображая отчаяние, смеясь над собой. — Хороший вопрос. Ну, потому, что если ты сможешь это сделать, то и я смогу.

— Хочешь, я дам тебе первое предложение для твоего романа?

— Что ж, послушаем его.

— «Стоя на сухом склоне холма, в Алжире, солдат смотрел, как лунный свет играет на стволе его ружья».

Савл улыбнулся:

— Я мог бы это написать, ты — нет.

— Тогда пиши.

— На том условии, что ты отдашь мне свою новую тетрадь.

— Почему?

— Она мне нужна. Вот и все.

— Хорошо.

— Анна, мне придется уйти отсюда, ты знаешь это?

— Да.

— Тогда приготовь мне ужин. Я никогда не думал, что смогу сказать какой-нибудь женщине — приготовь мне ужин. Я расцениваю факт, что я вообще могу это сказать, как маленький шаг по направлению к тому, что принято называть зрелостью.

Мы ужинали, а потом мы спали. Сегодня утром я проснулась первой, я посмотрела на него, спящего, его лицо было больным и тонким. Я подумала, что это невозможно, невозможно себе представить, что он уйдет, я не могу отпустить его, он от меня уйти не может.

Он проснулся, а я билась с желанием сказать: «Ты не можешь от меня уйти. Я должна о тебе заботиться. Я сделаю все что угодно, если ты только скажешь, что со мной останешься».

Я знала, что он бьется с собственной слабостью. Интересно, а что бы было, если бы тогда, несколько недель назад, он бы не обхватил руками мою шею, бессознательно, во сне. Мне захотелось, чтобы и сейчас он меня обнял за шею. Я лежала и мучительно боролась с желанием к нему прикоснуться, точно так же, как он мучительно боролся с желанием привлечь меня к себе, а я думала: «Как невероятно странно, что этот жест нежности и сострадания может оказаться таким предательским». От перенапряжения мой разум на секунду отключился, я оказалась во власти боли сострадания, и тогда я бережно обняла Савла, понимая, что тем самым предаю его. Он крепко прижал меня к себе, и это было мгновением искренней близости. Но мое вероломство тут же передалось ему, и он пробормотал, эдаким детским голоском: «Какой холосый мальчик», но совсем не так, как он мог бы прошептать это своей собственной матери, потому что это были не его слова, он взял их из литературы. Да и произнес он их слащаво, пародийно. Но не совсем. Однако, когда я сверху вниз взглянула ему в лицо, больное, заострившееся, сначала я увидела слащавую фальшивость, сопровождавшую эти слова; потом гримасу боли; потом же, когда он заметил, как я с ужасом на него смотрю, он тут же сузил свои серые глаза, во взгляде появились ненависть и вызов, так мы и смотрели друг на друга, беспомощные от взаимного стыда и унижения. Потом его лицо расслабилось. На несколько секунд он отключился, он заснул, как это было и со мной, и всего несколько минут назад, когда я обняла его. Потом он резко выпрыгнул из сна, весь — напряжение и битва, выпрыгнул из моих объятий, окинув комнату стремительным и острым, зорким взглядом в поиске врагов, потом он вскочил на ноги; и все это — в одно мгновение, так быстро следовали друг за другом эти реакции.

Он сказал:

— Мы уже никогда не сможем опуститься ниже этого, ни ты, ни я.

Я ответила:

— Да.

— Что ж, это мы отыграли до конца, — сказал он.

— Черта подведена. Точка поставлена, — сказала я.

Он пошел наверх, чтобы сложить в сумку и в портфели свои скромные пожитки.

Вскоре он снова спустился вниз и, остановившись в дверном проеме, прислонился к косяку. Он был Савлом Грином. Я видела Савла Грина, мужчину, который пришел ко мне в квартиру несколько недель тому назад. Его одежда сидела на нем в обтяжку, новые вещи, купленные, чтобы скрыть, как сильно он похудел. Изящный, аккуратный, небольшой. Мужчина, чьи чрезмерно широкие плечи и кости, проступающие на слишком худом лице, упорно напоминают смотрящим на него о том, что это тело когда-то было коренастым, плотным, сильным и что его хозяин снова станет сильным и широкоплечим, когда он наконец пробьется к здоровью сквозь свою болезнь. Я видела, как рядом с этим маленьким, худым, светловолосым человеком с мягким желтоватым ежиком волос, с желтоватым больным лицом стоит большой и сильный, крепкий, загорелый мужчина, как тень, которая со временем поглотит тело, которое ее отбрасывает. А пока казалось, что с него сняли его плоть, как слишком для него громоздкую одежду, чтобы облегчить его движения, и не осталось ничего лишнего, он — легкий на подъем, настороженный, быстрый. Савл стоял, просунув большие пальцы за ремень, а остальные пальцы, как стрелы, указывали вниз (но только теперь это уже не было стойкой повесы, а лишь галантной на нее пародией), он сардонически бросал мне вызов, взгляд его холодных серых глаз был настороженным, но вполне дружелюбным. Сейчас он словно был мне братом, и, как если б он действительно им был, я чувствовала, что неважно, как далеко нас занесут наши скитания, насколько мы с ним удалимся друг от друга, мы навсегда останемся двумя частями одной плоти, мы будем думать мысли друг у друга.

Он сказал:

— Напиши для меня первое предложение в той тетради.

— Ты хочешь, чтобы я его написала для тебя?

— Да, напиши.

— Почему?

— Ты — член команды.

— Я этого не чувствую, и команды я ненавижу.

— Тогда задумайся на эту тему. Нас не так уж много и мы разбросаны по всему миру, но мы все связаны друг с другом, хотя и не знакомы лично. Мы привыкли полагаться друг на друга, зависим друг от друга. Мы — одна команда, мы — те, кто не сдались, кто будет продолжать сражаться. Я вот что, Анна, тебе скажу. Бывает, я беру в руки книгу и говорю: «Ага, так, значит, ты первым это написал, да? Вот и молодец. О'кей, тогда мне не придется писать об этом самому».

— Хорошо, я напишу для тебя первое предложение твоей книги.

— Хорошо. Напиши, а я скоро зайду, возьму тетрадь, скажу тебе до свидания, да и пойду дальше своей дорогой.

— Куда ты пойдешь?

— Ты прекрасно знаешь, что я не знаю.

— Однажды тебе придется все-таки это узнать.

— Ладно, ладно, но я пока еще незрелый, ты что, забыла?

— Может, тебе стоит в Америку вернуться?

— А почему бы нет? Любовь — она везде любовь.

Я засмеялась, я пошла к новой хорошенькой тетради и, пока он спускался вниз, я написала: «Стоя на сухом склоне холма, в Алжире, солдат смотрел, как лунный свет играет на стволе его ружья».

Здесь почерк Анны заканчивался, весь последующий текст в золотой тетради был написан рукой Савла Грина, это был небольшой роман об алжирском солдате.

Этот солдат был фермером, который сознавал, что его чувства и мысли о жизни — не то, чего от него ждут. Ждут — кто? Некие невидимые они, которые могли бы оказаться Богом, или Государством, или Законом, или Порядком. Он попал в плен, подвергся пыткам со стороны французов, потом бежал, вновь присоединился к Фронту национального освобождения и обнаружил, что теперь он сам пытает, повинуясь приказу это делать, французских пленных. Он знал, что должен что-то в связи с этим чувствовать, но — он не чувствовал. Однажды, глубокой ночью, он разговорился об этом с одним французским пленным, которого он в тот день пытал. Французский пленный оказался юным интеллектуалом, студентом, изучавшим философию. Юноша (а они тайно общались в тюремной камере) посетовал, что вот уже много лет он чувствует себя узником, заточенным в интеллектуальную тюрьму. Он замечает, а впервые он это понял уже много лет назад, что стоит ему только что-нибудь подумать или почувствовать, как это тут же попадает в одну из двух ячеек, на первой висит ярлычок «Маркс», на второй — «Фрейд». Все его мысли — как шарики в игре, которые неизбежно попадают в предназначенные для них лунки, жаловался он. Молодой алжирец воспринял это с интересом; а у него совсем все по-другому, сказал он, его беспокоит, — хотя, конечно, на самом деле ничуть не беспокоит, а он чувствует, что должно бы, — что ничто из того, что он чувствует или думает, не соответствует тому, чего от него ждут. Алжирский солдат сказал, что он завидует французу — или, скорее, чувствует, что должен бы завидовать ему. А французский студент в свою очередь сказал, что он от всего сердца завидует алжирцу: он бы хотел хоть раз, хотя бы один-единственный раз в жизни, подумать или почувствовать что-то свое, спонтанное, не подсказанное и не навязанное ему праотцами Фрейдом и Марксом. Голоса двух юношей возвысились чуть больше, чем это было разумно и уместно, особенно это касалось французского студента, который горестно и слишком горячо сокрушался о своей участи. Пришел командир и обнаружил, что алжирец беседует как с братом с пленником, которого он должен караулить. Алжирский солдат сказал: «Сэр, я делал то, что вы мне приказали: я его пытал. Но вы мне не сказали, что мне нельзя с ним говорить». Командир решил, что этот человек какой-нибудь шпион, возможно завербованный в то время, когда он сам был пленным. Он приказал его расстрелять. Наутро алжирский солдат и французский студент были расстреляны вместе, на склоне холма, они стояли плечом к плечу, их лица золотило восходящее солнце.

Позже этот короткий роман был опубликован и был воспринят вполне благосклонно.

Свободные женщины 5

Молли выходит замуж, у Анны случается роман

Когда Дженет впервые спросила у своей мамы, нельзя ли ей уехать в пансион, Анна отнеслась к этой идее весьма сдержанно. Она терпеть не могла все то, что подразумевает собой само понятие «пансион». Наведя справки о разных педоцентрических школах, она еще раз поговорила с Дженет; а девочка тем временем привела домой свою подружку, которая уже жила в традиционном пансионе, чтобы с ее помощью постараться убедить мать. Дети, с горящими глазами, полные тревоги, что Анна может отказать, долго щебетали о школьной форме, общих спальнях, экскурсиях, прогулках, пикниках, ну и так далее; и Анна поняла, что педоцентрическая школа — это как раз то место, где Дженет совсем бы не хотела оказаться. Фактически она говорила матери: «Я хочу быть обычной, я не хочу быть такой, как ты». Она посмотрела на мир беспорядка, мир экспериментов, где люди проживали день за днем, как шарики, вечно пляшущие джигу на сильно бьющей вверх струе воды, сохраняя в себе открытость для любых новых чувств и приключений, и она решила, что все это — не для нее. Анна сказала:

— Дженет, ты понимаешь, как сильно это будет отличаться от всего того, с чем приходилось тебе иметь дело до сих пор? Такая школа означает, что тебе придется ходить на прогулки строем, как это делают солдаты, ты будешь выглядеть как все, ты будешь регулярно делать одни и те же вещи в одно и то же время. Если ты не примешь надлежащих мер, то ты оттуда выйдешь горошинкой из консервной банки, точно такой же, как все остальные.

— Да, я знаю, — ответила тринадцатилетняя девочка, улыбаясь. Ее улыбка говорила: Я знаю, ты все это ненавидишь, но почему и я должна чувствовать то же самое?