Золотая тетрадь

Через несколько минут она занялась романом, который был готов наполовину. Темой этой книги было самоубийство. Смерть молодого человека, который не знал, что он собирается совершить самоубийство вплоть до самого момента смерти, когда он осознал, что фактически готовился к этому, и очень тщательно, на протяжении многих месяцев. Суть романа заключалась в воссоздании того контраста, который существовал между поверхностным течением его жизни, упорядоченной, распланированной, хотя и лишенной какой-либо долгосрочной цели, и глубинным мотивом, который имел отношение только к самоубийству, который и приведет его в конце концов к самоубийству. Все его планы на будущее были смутными и неосуществимыми, по контрасту с остро выраженной практичностью его повседневной жизни. Скрытая тенденция к переживанию отчаяния, или же безумия, или же отсутствия логики приведет к, или, скорее, возникнет из-занеосуществимых фантазий об отдаленном будущем. Поэтому истинная логика развития сюжета будет заключаться в нарастании сначала едва заметного субстрата отчаяния, неосознаваемого намерения совершить самоубийство. Момент его смерти станет также тем моментом, когда прояснится истинная логика развития его жизни: логика развития не порядка, дисциплины, практичности, здравого смысла, а — нереальности. Станет понятно, в момент его смерти, что связующим звеном между темной потребностью в смерти и самой смертью служили дикие, сумасшедшие фантазии о прекрасной жизни, а также что здравый смысл и порядок были не признаками, как это казалось в начале романа, здравости его рассудка, а тихими приметами безумия.

Идея этого романа пришла Элле в голову в тот момент, когда она обнаружила, что наряжается, чтобы пойти на ужин с некоей компанией, после того как она заявила самой себе, что не хочет никуда идти. Она сказала самой себе, весьма удивляясь этой мысли: «Вот точно так же я бы совершила самоубийство. Я бы обнаружила, что вот-вот выпрыгну из открытого окна, или же пущу газ в маленькой закрытой комнатке, и я бы прокомментировала, без особых эмоций, а, скорее, с чувством внезапного понимания того, что мне следовало бы понять гораздо раньше: „Боже мой! Так вот что я собиралась сделать. Это было со мной всегда!“ Интересно, сколько таких как я, кто совершает самоубийство точно так же? Считается, что это всегда происходит в какой-то отчаянный момент или во время глубокого кризиса. Вместе с тем у многих это должно происходить именно так, — они обнаруживают, что приводят в порядок свои бумаги, пишут прощальные письма, даже звонят друзьям и говорят с ними весело и дружелюбно, испытывая даже какое-то любопытство… они, должно быть, вдруг обнаруживают, что забивают газетами щель под дверью и просвет между рамами, делают это спокойно и толково, и говорят сами себе, весьма бесстрастно и отстраненно: „Так, так! До чего же интересно. До чего же удивительно, что я раньше не понимал о чем, собственно, идет речь!“»

Этот роман давался Элле нелегко. И не из-за технических трудностей. Напротив, она отчетливо могла себе представить этого молодого человека. Она знала, как он жил, каковы были его привычки. Казалось, что все уже написано где-то внутри нее, и она это просто переписывает. Проблема заключалась в том, что Элла стыдилась этой книги. Она не рассказывала о ней Джулии. Она знала, что ее подруга скажет что-то вроде: «Но это же очень негативная тема, не так ли?» Или: «Это никому не подскажет, как двигаться дальше…» Или прозвучит еще какое-нибудь суждение из современного коммунистического арсенала. Обычно Элла смеялась над Джулией, когда та высказывалась подобным образом, однако в глубине души она, похоже, с нею соглашалась, потому что не понимала, какая польза может быть от прочтения романа такого типа. И все же она продолжала его писать. Помимо того что тема романа вызывала у Эллы удивление и чувство стыда, иногда она еще и пугалась. Она даже думала: «Может быть, я приняла тайное решение совершить самоубийство и сама о нем ничего не знаю?» (Но она не верила, что это так.) И она продолжала писать роман, находя себе оправдания, типа: «Что ж, нет никакой необходимости его публиковать, я напишу его просто для себя самой». А говоря о нем с друзьями, она часто шутила: «Буквально все, кого я знаю, пишут романы». Что более или менее было правдой. В сущности, ее отношение к этой работе было сродни переживаниям человека, который одержим страстной любовью к сладостям и поедает их в одиночестве, тайно от всех, или же склонен к какому-то иному уединенному времяпрепровождению, например разыгрывает сценки со своим alter egoили же ведет беседы с собственным отражением в зеркале.

Элла достала из шкафа платье, разложила гладильную доску и только потом сказала себе: «Итак, я все-таки иду на вечеринку, да? Интересно, в какой момент я это решила?» Пока она гладила платье, она продолжала размышлять о романе, или, скорее, продолжала понемножку извлекать на свет то, что уже там было, погруженное во тьму, ожидающее, когда придет его черед. Элла надела платье и стала рассматривать свое отражение в узком высоком зеркале, и только тогда она полностью предоставила молодого человека самому себе и сосредоточилась на том, что она делала. Элле не нравилось, как она выглядела. Ей никогда по-настоящему не нравилось это платье. В ее шкафу хранилось много всякой одежды, но ей почти ничего не нравилось. Точно так же дело обстояло и с лицом, и с прической. Волосы, как всегда, лежали как-то неправильно. А в то же время она обладала всем необходимым для того, чтобы быть по-настоящему привлекательной. Элла была невысокой и хрупкой. Лицо — маленькое, заостренное, с правильными чертами. Джулия любила говорить: «Если бы ты правильно себя подавала, ты была бы как одна из этих маленьких пикантных француженок, вся такая сексуальная, это твой тип». Однако Элле этот образ все никак не давался. Сегодня она надела простое черное платье из шерсти, которое выглядело так, будто оно должно быть «все такое сексуальное», но на ней оно так не смотрелось. И Элла убрала волосы назад. Она была бледной, выглядела почти сурово.

«Но меня же не интересуют люди, с которыми мне сегодня предстоит встретиться, — подумала она, отворачиваясь от зеркала. — Так что это не имеет значения. Я приложу больше усилий, когда буду собираться на такую вечеринку, куда я действительно хочу пойти».

Ее сын спал. Она, стоя под дверью ванной комнаты, крикнула Джулии:

— Я все-таки иду!

На что Джулия, издав спокойный торжествующий смешок, ответила:

— Я так и думала, что ты пойдешь.

Это торжество в голосе Джулии вызвало у Эллы легкое раздражение, но она все-таки добавила:

— Я вернусь не поздно.

На что Джулия ответила не прямо. Она сказала:

— Я не стану закрывать дверь своей спальни, чтобы Майкл в случае чего мог ко мне прибежать. Спокойной ночи.

Чтобы добраться до дома доктора Веста, нужно было полчаса ехать на метро, с одной пересадкой, а потом еще немного проехать на автобусе. Одна из причин, по которой Элла всегда нехотя вытаскивала себя из дома Джулии, заключалась в том, что город ее пугал. Продвигаться, миля за милей, под гнетом уродства, которое и было Лондоном, по его пустынным и малолюдным безликим окраинам — это занятие вызывало у нее гнев; а когда гнев утихал, оставался страх. На автобусной остановке, где Элла ждала нужный ей автобус, она передумала и решила пройтись пешком, решила наказать себя за собственную трусость. Она пройдет эту милю до дома доктора Веста и не станет прятаться от того, что она ненавидит. Перед ней в бесконечную даль уползала улочка, застроенная серыми убогими домишками. Из-за сероватого освещения, характерного для позднего летнего вечера, сырое небо казалось еще ниже. На многие мили вокруг — это уродство, это убожество. Это и есть Лондон — бесконечные улочки, застроенные такими вот домиками. Это было почти невыносимо, чисто физическая тяжесть этого знания, потому что — где та сила, которая сможет сдвинуть уродство? «И на каждой улочке, — думала она, — люди, вроде той женщины, чье письмо лежит у меня в сумочке». На этих улицах правили страх и невежество, невежество и убожество их построили. И все это было городом, в котором она жила, частью которого она являлась, городом, за который она отвечала… Элла шла быстро, кроме нее на улице никого не было, она шла и слушала, как позади нее остается стук ее каблуков. Она рассматривала занавески в окнах. Эта часть улицы была рабочей, это можно было понять, глядя на кружево и на занавески в цветочек. Здесь жили люди, которые писали ужасные письма, письма, на которые не было ответов и с которыми ей приходилось хоть как-то разбираться. Но вот все вдруг изменилось, потому что изменились занавески в окнах: заблистал павлиний ярко-синий цвет. Это был дом художника. Он въехал в дешевый дом и сделал его красивым. За ним последовали и другие люди интеллектуального труда и представители свободных профессий. Здесь жила небольшая горстка людей, непохожих на остальных обитателей этого района. Они не могли общаться с соседями, живущими дальше по улице, а те, в свою очередь, не могли, а возможно, и не захотели бы заходить в эти дома ни при каких обстоятельствах. Здесь-то и находился дом доктора Веста, — он был знаком с первопришельцем, художником, купил дом почти напротив него. Он сказал: «Как раз вовремя, цены уже начинают расти». Сад выглядел неряшливо. Доктор много работал, У него было трое детей, жена помогала ему вести прием. На сад времени не оставалось. (Дальше по улице сады в основном имели ухоженный вид.) «Из этого мира, — подумала Элла, — не поступает писем, адресованных оракулам из женских журналов». Дверь распахнулась, и Элла увидела перед собой оживленное любезное лицо миссис Вест. Хозяйка сказала:

— А вот наконец-то и вы, — и взяла у Эллы пальто.

В холле было мило, чисто и практично, — мир миссис Вест. Та сказала:

— Муж говорит, у вас опять была стычка из-за его безумных подопечных. Вы молодец, что уделяете этим людям столько внимания.

— Это моя работа, — ответила Элла. — Мне за это платят.

Миссис Вест улыбнулась, на лице — выражение доброжелательной терпимости. Она недолюбливала Эллу. И не потому, что та работала с ее мужем, — нет, это было бы слишком грубым и невозможным переживанием для миссис Вест. Элла не понимала, с чем связано неприязненное отношение к ней со стороны этой женщины, пока та однажды не обронила: «Вы, работающие женщины». Эта фраза, подобно другим ее выражениям, типа «безумные подопечные» или «эти люди», резанула по слуху Эллы таким диссонансом, что она не нашлась что ответить. А сейчас миссис Вест сочла необходимым, дабы заявить о своих правах жены, довести до сведения Эллы, что муж обсуждает с ней свою работу. В прошлом Элла себе говорила: «Но она, несмотря ни на что, женщина хорошая». Однако сейчас она сказала себе, зло: «Она — женщина не хорошая. Все эти люди мертвы и прокляты, они и эти их дезинфицирующие фразы — „безумные подопечные“, „работающие женщины“. Она мне не нравится, и я не собираюсь делать вид, что нравится…»

Элла проследовала за миссис Вест в гостиную, где собрались знакомые ей люди. Например, женщина, бывшая редактором журнала, где она работала. Она тоже была средних лет, но она была умной, и одета была хорошо, и ее седые кудри красиво блестели. Эта женщина была человеком умственного труда, и ее внешность являлась составляющей частью ее работы, в отличие от миссис Вест, на которую было приятно посмотреть, но которая умом не отличалась. Ее звали Патриция Брент, и ее имя тоже было частью ее профессии, — миссис Патриция Брент, редактор. Элла села рядом с Патрицией, которая сказала:

— Доктор Вест рассказывал нам, что вы с ним ругаетесь из-за этих писем.

Элла быстро огляделась и увидела, что все сидят с выжидающими улыбками и на нее смотрят. Обсуждаемый инцидент служил входной платой на вечеринку, и от нее ждали, что она с ним немножко поиграет, а потом позволит ему уйти из разговора. Но не предполагалось никакой серьезной дискуссии, никаких разногласий. Элла, улыбаясь, сказала:

— Ну не то чтобы ругаемся.

Она добавила, тщательно сыгранным жалобно-юмористическим тоном, именно таким, как от нее ждали:

— Но все-таки это так печально: все эти люди, которым ты ничем не можешь помочь.

Заметив, что она сама употребила ненавистное выражение, «эти люди», Элла почувствовала раздражение и подавленность. «Не надо было мне сюда приходить, — подумала она. — Эти люди (на этот раз она имела в виду Вестов и все то, что они собой олицетворяют) терпят только подобных себе».

— Эх, в том-то все и дело, — сказал доктор Вест.

Он сказал это живо. Ему вообще была присуща живость, и он был человеком сведущим. Он добавил, поддразнивая Эллу:

— До тех пор, разумеется, пока не изменится вся система. Наша Элла, сама не понимая этого, — революционер.

— Я думала, — возразила Элла, — что мы все хотим, чтобы система изменилась.

Но это была совершенно неверная нота. Доктор Вест невольно нахмурился, потом он улыбнулся.

— Конечно же хотим, — сказал он. — И чем скорее, тем лучше.

Весты голосовали за партию лейбористов. Тот факт, что доктор Вест был лейбористом, служил предметом гордости Патриции Брент, которая сама была консерватором. Ведь это доказывало ее толерантность. У Эллы не было никаких политических взглядов, но Патриция дорожила и ею, и, как это ни смешно, Патриция ценила ее потому, что Элла не скрывала своего презрительного отношения к журналу. Они с Патрицией сидели в одной комнате. В этой комнате, как и во всех остальных помещениях редакции, царил общий дух, дух, присущий самому журналу: жеманно-стыдливый, кротко-женственный, снобистский. И все женщины, которые там работали, казалось, помимо собственной воли буквально пропитывались этим духом, даже сама Патриция, которая вовсе такой не была. А была она доброй, сердечной, прямолинейной, для нее было характерно воинствующее чувство собственного достоинства. И все же в офисе она говорила в совершенно не свойственной ей манере, и Элла, боясь за себя, критиковала ее за это. Потом она разъясняла свою точку зрения и говорила, что, хотя они обе и находятся в таком положении, что должны сами зарабатывать себе на жизнь, это не означает, что они должны себе врать относительно того, чем им приходится заниматься. Она ожидала, даже отчасти желая этого, что Патриция посоветует ей уволиться. Но вместо этого та пригласила ее на дорогой обед, во время которого она оправдывалась перед Эллой и защищала себя. Оказалось, что нынешняя работа для нее — профессиональное фиаско. До этого Патриция была редактором отдела моды в одном из больших и интеллектуальных журналов для женщин, но, судя по всему, ее сочли непригодной для этой должности. То был модный, культурный, глянцевый журнал, и редактор такого издания была просто обязана обладать тонким нюхом на все модное в культуре и в искусстве. А Патриция слабо разбиралась в жизни всего этого культурного балагана, что, с точки зрения Эллы, относилось к ее достоинствам, однако это заставило хозяина этой конкретной группы женских журналов переместить Патрицию в журнал «Женщины дома», ориентированный на представительниц рабочего класса и ни в коей мере не претендующий на культурный лоск. Теперь Патриция полностью соответствовала занимаемой должности, и это и было причиной ее тайной печали. Ее душа томилась и наслаждалась в атмосфере, царившей в редакции того, другого, журнала, с которым сотрудничали модные авторы и модные художники. И теперь ей этого остро не хватало. Она происходила из мелкопоместной дворянской семьи, богатой, но мещанской; она росла, со всех сторон окруженная прислугой, и именно это — раннее знакомство с «низшим сословием» (а Патриция называла их так, в офисе — жеманно-стыдливо; вне офиса — беззастенчиво) — дало ей острое и непосредственное понимание того, чем следует потчевать читательниц журнала.