Золотая тетрадь

У Эллы разрывалось сердце, настолько очевидной была для нее вся эта ситуация; и ведь она скорее всего была понятна любому, кто наблюдал за этой парой хотя бы пять минут. Эти двое стали любовниками уже очень давно. У нее есть деньги, и они ему нужны. Она отчаянно, благоговейно его любит. Он к ней привязан, ее любит, но он уже заранее устал от обязательств брака. Огромный и холеный бык уже томится, хотя аркан еще не затянулся на его шее. Через два-три года они будут месье и мадам Брюн, они будут жить в прекрасно обставленной квартире (все будет сделано на ее деньги), у них будет маленький ребенок и, может, хорошенькая нянька для него; она будет по-прежнему любящей и нежной, веселой и все еще страдающей от напряжения, неловкости и страха; он будет вежлив, добродушен, вальяжен, но иногда он будет впадать в дурное расположение духа, когда домашние заботы будут препятствовать его любовным утехам на стороне.

И хотя каждый из этапов этого брака был очевиден для Эллы, как будто все это уже в далеком прошлом и ей об этом просто рассказывают; хотя она была раздражена, потому что вся ситуация ей сильно не нравилась, все же она с ужасом ждала того момента, когда пара встанет и ее покинет. Что они и сделали, не упустив ни одной, даже самой малейшей детали своей восхитительной французской вежливости: он был гладко и безразлично вежлив, она была вежлива встревоженно, с оглядкой на него, в ее взгляде читалось: ты видишь, как прекрасно я обращаюсь с твоими деловыми знакомыми. И Элла осталась сидеть за столиком одна, в тот самый час, когда настало время пообедать в хорошей теплой компании, и она чувствовала себя так, как будто с нее содрали кожу. Она тут же защитила себя, представив, что к ней сейчас присоединится Пол, он сядет на то место, где только что сидел Роббер Брюн. Она осознавала, что теперь, когда она осталась одна, двое мужчин ее оценивали, взвешивали свои шансы. Через минуту какой-нибудь из них к ней подойдет, и она будет вести себя цивилизованно: она с ним выпьет стаканчик-другой, порадуется новому знакомству, а потом вернется в гостиницу, укрепленная, освобожденная от Пола, от его призрака. За ее спиной стояла кадка с цветущими растениями. Солнце, проходя через натянутый над ней навес, укутывало ее в мягкий желтый кокон сияния. Элла прикрыла глаза и подумала: «Когда я их открою, я, может быть, увижу Пола». (Ей вдруг показалось совершенно невероятным, что его нет где-то поблизости, ведь он наверняка вот-вот придет и сядет рядом). Она подумала: «Что же это означало, когда я говорила, что я Пола люблю, — если после его ухода я превратилась в улитку, которой птица расклевала домик? Мне следовало говорить, что моя жизнь с Полом, по сути, означает, что я остаюсь сама собой, я остаюсь свободной и независимой. Я же ничего у него не просила, уж точно не просила, чтоб он на мне женился. И все же теперь я вдребезги разбита. Так что все это было обманом. На деле он был моим убежищем. Я была ничуть не лучше, чем та напуганная женщина, его жена. Я ничуть не лучше, чем Элиз, будущая жена Роббера. Мюриэл Тэннер удерживала Пола тем, что никогда не задавала ему вопросов, полностью вычеркивала себя из жизни. Элиз Роббера покупает. А я употребляю слово „любовь“, я думаю, что я свободна, когда на самом деле…» Где-то совсем близко раздался голос, кто-то спросил, свободно ли место за ее столиком, и Элла открыла глаза, чтобы увидеть маленького, оживленного, веселого француза, который усаживался рядом с ней. Она себе сказала, что он приятный и что она останется сидеть на месте; она нервно улыбнулась, сказала, что ей нездоровится, что у нее раскалывается голова, и она встала и ушла, прекрасно понимая, что повела себя как школьница, которую спугнул мужчина.

И она приняла решение. Она пошла обратно в отель, через Париж, собрала свои вещи, отправила телеграмму Джулии и еще одну — Патриции, взяла такси и поехала в аэропорт. В кассе как раз остался один билет; вылет в девять, через три часа. В ресторане аэропорта Элла поела с удовольствием — она была самой собой; во время путешествия человек имеет право на одиночество. Она просмотрела дюжину французских женских журналов, профессионально, помечая статьи и романы, которые могут показаться интересными Патриции Брент. Она проделала эту работу, отдавая ей лишь часть сознания; она при этом думала: «Ну вот, лучшее лекарство при том состоянии, в котором я нахожусь, — это работа. Я напишу еще один роман. Но проблема в том, что, когда я писала предыдущий, такого момента, чтобы я себе сказала: я напишу роман, не было. Я просто обнаружила, что я его пишу. Что ж, значит, я должна добиться такого же состояния своего сознания — нечто вроде открытой готовности, пассивного ожидания. Тогда, быть может, я однажды обнаружу, что я пишу роман. Но мне все равно, напишу роман я или нет, — но и тогда мне было все равно. Допустим, Пол мне бы сказал: „Я на тебе женюсь, если ты мне пообещаешь, что больше никогда ни слова не напишешь?“ Боже, я бы согласилась! Я была бы готова купить Пола, как Элиз покупает Роббера Брюна. Но это было бы двойным обманом, потому что сам процесс написания отношения к делу не имеет — это не акт созидания, а просто акт письменной фиксации. История была уже написана, невидимыми чернилами… что ж, может быть, где-то внутри меня уже есть еще одна история, написанная невидимыми чернилами… так в чем же дело? Я несчастна, потому что я утратила какую-то независимость, какую-то свободу; но мое ощущение собственной „свободы“ никак не связано с написанием романа; оно связано с моим отношением к мужчине, а это оказалось нечестным, потому что сейчас я вдребезги разбита. Правда заключается в том, что счастье, которое я проживала с Полом, было для меня важнее всего на свете, и куда это меня привело? Я одна, мне страшно быть одной, мои внутренние силы иссякли, я бегу из восхитительного города, потому что не имею душевных сил позвонить кому-нибудь из дюжины своих знакомых, которые бы очень обрадовались моему звонку, или, по крайней мере, они сделали бы вид, будто очень рады.

Ужасно то, что по завершении любого из этапов своей жизни я остаюсь наедине с какой-нибудь расхожей истиной, давно и всем известной, не более того; в данном случае такой: все чувства женщины настроены на тот общественный уклад, которого уж нет давно. Мои глубокие чувства, чувства подлинные, связаны с моими отношениями с мужчиной. С одним мужчиной. Но я так не живу, и я знаю совсем немного женщин, которые живут именно так. Поэтому то, что я чувствую — беспочвенно и глупо… я неизменно вынуждена делать вывод, что мои подлинные чувства — глупость, мне всегда приходится вычеркивать себя. Мне следовало бы уподобиться мужчинам, о работе думать больше, чем о людях; мне следовало бы в первую очередь думать о работе и принимать мужчин по мере поступления, или же найти себе обычного удобного мужчину, чтобы хватало на хлеб с маслом, — но я не стану так делать, я так не могу…»

Объявили посадку на ее рейс, и Элла вместе со всеми остальными проследовала в самолет. Сев на свое место и обнаружив, что рядом с нею сидит женщина, Элла, испытала облегчение, что это не мужчина. Пять лет назад она бы об этом пожалела. Самолет проехал немного вперед, потом развернулся и начал разгоняться для взлета. Самолет, вибрируя, набрал скорость; казалось, он весь напрягся, готовясь к прыжку в воздух, и вдруг замедлил свой ход. Несколько минут он простоял на месте, вхолостую рыча. Что-то пошло не так. Пассажиры, втиснутые в этот дребезжащий металлический контейнер и сидящие друг к другу так близко, исподтишка поглядывали на соседей, смотрели в их оптимистически сияющие лица и задавались вопросом, отражается ли на их собственных лицах тревога; понимали, что маска беззаботности их лица надежно прикрывает; и отдавались своим частным личным страхам, посматривая теперь уже на стюардессу, чей повседневный и небрежный вид казался неестественным, наигранным. Три раза самолет разгонялся, готовился к подъему, замедлял свой ход и останавливался, и стоял на месте, рыча. Потом он медленно поехал к зданию аэропорта, и пассажиров попросили выйти и подождать, пока механик «устранит незначительные неполадки в моторе». Они дружными рядами промаршировали обратно в ресторан, где служащие аэропорта, с любезным видом, но излучая раздражение, объявили, что их накормят. Элла села в уголок, одна, ей было скучно и досадно. Теперь они собою представляли довольно молчаливую компанию; похоже, каждый размышлял, как сильно им повезло, что неполадку в двигателе выявили вовремя. Они все ели, чтобы скоротать время, заказывали выпивку, смотрели в окна на механиков, которые, залитые лучами света, столпились вокруг их самолета.

Элла вдруг почувствовала, что ее сердце сжалось от какого-то пронзительного чувства, которое, когда она его подвергла анализу, оказалось одиночеством. Казалось, что ее от остальных людей отделяет некое пространство, заполненное очень холодным воздухом, эмоциональным вакуумом. Она просто физически ощущала этот холод и изоляцию. Она снова вспоминала Пола — и, что ей казалось совершенно естественным, что он вот-вот возникнет в дверном проеме, войдет, присядет рядом. Элла буквально физически чувствовала, как окружавший ее холод начинает таять под напором мощной веры в то, что скоро Пол к ней вернется. Волевым усилием она остановила этот полет фантазии: у нее мелькнула паническая мысль: «Если я не сумею пресечь, остановить это безумие, я никогда больше не стану сама собой, я никогда не исцелюсь». Ей удалось прогнать всюду за ней следовавший призрак Пола; и тут же зябкие равнины снова растянулись вокруг нее и внутрь прокрались холод и чувство отъединенности от всех и от всего; она листала французские журналы, их было много, и она не думала больше ни о чем. Рядом с ней сидел мужчина, он тоже читал журналы, но только очень сосредоточенно, она заметила, что это были медицинские журналы. С первого же взгляда было ясно, что он американец: невысокий, коренастый, энергичный; с короткой стрижкой, его волосы блестели и были похожи на какой-то мех коричневого цвета. Незнакомец пил фруктовый напиток стаканами и выглядел так, словно задержка в пути нисколько не нарушила его невозмутимого спокойствия. Один раз их взгляды встретились после того, как каждый из них внимательно и долго смотрел на самолет, вокруг которого теперь уже буквально роились механики, и мужчина, громко хохотнув, сказал:

— Похоже, мы здесь застрянем на всю ночь.

И он вернулся к изучению статей по медицине. Уже было начало двенадцатого, и кроме них, к этому времени в здании аэропорта уже больше не осталось никого из пассажиров их рейса. Неожиданно на улице, под ними, поднялся ужасный шум, послышались крики и восклицания на французском языке: у механиков случился какой-то раздор, они ругались и спорили друг с другом. Один из них, похоже — главный, пытался в чем-то убедить остальных, а может, жаловался, он часто взмахивал руками, пожимал плечами. Подчиненные сначала что-то кричали ему в ответ, а потом угрюмо замолчали. После чего они всей группой вяло побрели обратно в здание аэропорта, оставив того, главного, в полном одиночестве под самолетом. Он, оставшись в одиночестве, сначала темпераментно ругался, потом в последний раз пожал плечами, выразительно, и тоже последовал за всеми остальными. Американец и Элла снова обменялись взглядами. Он, явно находя всю ситуацию занятной, сказал:

— Меня это не сильно беспокоит.

И в это время через громкоговоритель их пригласили занять свои места. Элла и он вместе направились к самолету. Она заметила:

— Может, лучше отказаться от этого полета?

Он ответил, обнажив на мгновение свои прекрасные, очень белые зубы и испустив из синих мальчишеских глаз волну жизнелюбивого энтузиазма:

— У меня на завтрашнее утро назначена встреча.

Судя по всему, встреча была настолько важна, что ради нее стоило рискнуть даже жизнью. Пассажиры, большинство которых, должно быть, не видели сцены с механиками, послушно пробрались на свои места, явно озабоченные тем, что надо сохранять хорошую мину при плохой игре. Даже в поведении стюардессы, внешне спокойном, сквозила нервозность. В ярко освещенном салоне самолета сорок человек находились в тисках страха, и все отчаянно старались это скрыть. Все, подумала Элла, кроме американца; он теперь сидел рядом с ней; и он снова углубился в чтение медицинской литературы. Что до Эллы, то она забралась в самолет так, как могла бы войти в камеру смертников; но, вспоминая, как пожал плечами главный механик, она чувствовала то же самое. Когда самолет завибрировал, Элла подумала: «Я умру, очень может быть, что я умру, и я этому рада».

Спустя мгновение она поняла, что это открытие ее не шокирует. В глубине души она всегда это знала: «Я крайне истощена, я так глубоко и окончательно устала, и я так сильно чувствую эту усталость всеми фибрами своего существа, что сама возможность избавиться от этой необходимости — дальше идти по жизни — воспринимается как долгожданное освобождение. Как необычно! И каждый из этих людей, может быть за исключением этого мужчины, в котором жизнь бьет ключом, в ужасе оттого, что самолет может разбиться, однако мы все послушно в него забрались. Так, может быть, мы все испытываем одинаковые чувства?» Элла с любопытством взглянула на трех пассажиров, сидевших от нее через проход; белые от страха, на лбах блестят капельки пота. Самолет снова собрался, приготовился к прыжку в воздух. Он, рыча, пробежал по взлетной полосе, а потом, мощно вибрируя, с усилием поднял себя в воздух, как тяжело усталый человек. Он летел очень низко, карабкался вверх над самыми крышами; он карабкался вверх, летя на совсем небольшой высоте, мучительно ее набирая. Американец, ухмыляясь, сказал:

— Ну что же, у нас получилось, — и вернулся к чтению. Стюардесса, которая до этого словно застыла и стояла неподвижно, с яркой улыбкой на лице, теперь вернулась к жизни и снова занялась приготовлением еды, и американец добавил:

— Теперь приговоренных хорошенько накормят.

Элла закрыла глаза. Она подумала: «Я совершенно убеждена, что мы разобьемся. Или, по крайней мере, есть немалая вероятность, что разобьемся. А как же Майкл? Я даже не подумала о нем, — конечно, Джулия за ним присмотрит». На мгновение мысль о Майкле подтолкнула ее обратно в жизнь, а потом она подумала: «Когда мать гибнет в авиакатастрофе — это печально, но это не дискредитирует ее. Не то что самоубийство. Как странно! — мы говорим: давать ребенку жизнь: но это же ребенок дает жизнь своим родителям, когда, скажем, один из них решает жить лишь потому, что его самоубийство причинит большую боль его ребенку. Интересно, сколько таких родителей, которые решили жить дальше, потому что побоялись сделать своим детям больно, хотя сами по себе они давно жить не хотят? (Ее клонило в сон.) Что ж, если все произойдет именно так, это снимает с меня ответственность. Конечно, я могла и отказаться садиться в самолет, но Майкл никогда ведь не узнает о сцене, разыгравшейся между механиками. Все кончено. Я чувствую, что я как будто родилась с огромной на мне лежащей тяжестью усталости, и я ее несла всю свою жизнь. И лишь однажды в своей жизни я не катила вверх по холму огромный камень, — это было то время, когда я была с Полом. Ну, хватит уже о Поле, и о любви, и обо мне самой — как утомительны все эти чувства, в которые мы попадаем, как в ловушку, и от которых не в силах освободиться, неважно, как сильно мы этого хотим…» Она чувствовала, как крупной дрожью дрожит весь корпус самолета. «Он разлетится на куски, подумала она, — и я, кружась в полете как листик, полечу во тьму, и в море, я буду невесомо кружиться, спускаясь вниз, в холодное и черное, все отменяющее море».

Элла заснула, и она проснулась, чтобы обнаружить, что самолет уже стоит и что американец теребит ее плечо, пытаясь разбудить. Они приземлились. Был уже час ночи; а когда группу пассажиров доставили в здание аэропорта, время уже шло к трем. Все тело Эллы онемело, она замерзла, она отяжелела от усталости. Американец по-прежнему был рядом с ней, по-прежнему оставался жизнерадостным и собранным, его широкое румяное лицо светилось здоровьем и покоем. Он пригласил ее поехать вместе на такси; машин на всех явно не хватало.