Золотистые оправы. Сборник рассказов

Но однажды его перемкнуло. Что—то щелкнуло в исправном, простом и надежном мехзанизме Мирона – она не заметила, что это было и как это произошло. В последние годы он замкнулся, мало разговаривал, уставал. Хотя занимался всем, чем и раньше – работал, жил, привычно отдыхал. Аллу тревожила его неисправность – она хотела починить, вернуть своего Мирона к настройкам по умолчанию, но не понимала, в чем нужно искать проблему: где откололся зубчик от шестеренки, в каких скриптах прописался вирус. Она впивалась в него взглядом, пытаясь отыскать ту грубость, от которой млела, чтобы припасть к ее источнику и пить, до изнеможения пить… Но фонтан иссох, сосуд Мирона, оставаясь тем же, словно наполнялся теперь совсем другим содержанием – ядами, определила Алла. Ей было тяжело вдыхать их, ее тошнило, они отравляли ей жизнь.

Мирон говорил: он знает, что с ним, но не может объяснить; и вообще, с каждым годом сложнее объяснять что-то словами. Он задыхался, пытаясь найти слова, но слова ускользали, слов не хватало, и он перестал их искать; уходил в себя, уходил из дома. Алле казалось, что он шел к женщинам, и эта догадка воспламеняла в ней тлеющий огонек – такая была она, Алла – но огонек этот быстро сходил на нет; его гасили ветра, гулявшие в новом Мироне. Они гуляли по пустому, заброшенному парку; там не было не только женщин – не было людей.

Он взял за правило читать ей новости. Новостей становилось все больше, плотных, окаменевших, окрашенных в густой кровавый цвет. Алла закрывалась от новостей, проветривала комнату, укрывалась на балконе с видом на медленную речку и широкий скоростной проспект за ней, пила минеральную воду, смотрела вдаль. Но Мирон так говорил с ней – новостями. Так говорил теперь с миром и так понимал мир. Алла видела: эти кровавые кирпичи причиняют ему боль, разрушают его, стачивают ее мужчину, как жуки-короеды разъедают здоровый ствол. Но ей было с ними не справиться – ведь Аллы могло и не быть, и ничего не изменилось бы. А новостей не быть не могло.

– В новогоднюю ночь убийца в костюме Санта-Клауса расстреливал людей, – рассказывал ей Мирон. – На вечеринке, в Турции.

– В бельгийском городке запретили праздновать Рождество, – сообщал он в другой раз. – Люди боятся ставить елки из-за нападок исламистов. Те считают, что Рождество праздновать нельзя.

– В Кельне возле главной городской елки мигранты избивали мужчин, оскорбляли и насиловали женщин, – продолжал он.

– В Таджикистане запретили праздновать Новый год.

– На Украине запрещают Деда Мороза и Снегурочку, и новогодние фильмы. Там и на майдане зверства творили под новогодней елкой. Столько агрессии… Там и в первый день года выходят жечь факела и призывать к убийствам. Выходишь в заснеженный город, прогуляться, хлопнуть хлопушки, купить шампанского, подышать воздухом, счастьем, а тебя избивают за то, что ты празднуешь не тот праздник.

– Знаешь, – говорила Алла. – Мы с тобой уже давно не дышали счастьем.

– Новый год и насилие, – повторял Мирон. – елки и ненависть…

В один из последних дней он выплеснул свежую новость, как кипяток из железной кружки, Алле в лицо, и она ровно дышала, силясь смолчать. А Мирон подошел к ней, сидевшей на кухне за столиком, согнулся как страшная тень от корявого дерева и шипел:

– Конец света наступит тогда, когда Новый год перестанет быть праздником. Таким как сейчас. Конец того мира, который мы знаем. Наступит конец!

Алла укрылась в ванной, смотрела в зеркальце на свои зеленые глаза, и видела в них зеркальце, в котором отражались большие зеленые красивые глаза… в которых отражалась женщина – прекрасная женщина того мира, который мы знаем. И она уже понимала, слыша стихающие шаги в коридоре, знакомую заставку телепередачи: скоро наступит конец… Скоро.

– Новый год скоро, – сказала она теперь, сжимая его руку. Ей хотелось, чтобы слова прозвучали тепло, искренне, как в дни, когда они были счастливы. Но вышло сухо, словно в тех же новостях. – Ты очень любил этот праздник.

Глаза Мирона были странны, безумны.

– Мне хочется, – шептал он, – чтобы Новый год был всегда, для всех на свете. Чтобы в мире больше не было всего этого, что есть в нем теперь, чего не было еще совсем недавно. Когда снимали эти фильмы. – он приподнялся в кровати, и Алла невольно, повинуясь инстинкту, отшатнулась. – Чтобы этого не было снова. Я хочу, – повторял он, и губы его тряслись. – чтобы в мире был вечный Новый год.

Алла отпустила его руку.

Тогда, в самый последний день, произошло что—то страшное. Мирон ушел и долго не выходил на связь. У него еще была работа, но дела волновали мало, развлечения – не волновали вообще. Он совсем не говорил с ней, даже о новостях. Алла сначала радовалась, потом ей стало совсем пусто. Неуютно и холодно, в собственном доме. «Хоть и не приходил бы», – подумала она. Но он пришел – истрепанный, выпивший.

– Мне кажется, я знаю, – сказал он, тяжело дыша, словно долго бежал откуда—то и куда—то. И Алла не понимала, хотелось ли ей знать, куда он бежал, откуда – ее мужчина, Мирон. Она широко раскрыла глаза навстречу его словам, его миру, бьющимся в его голове мыслям, теплящейся в его теле жизни. – И от того, что я знаю, мне больно, мне страшно, Алла!

– Тебе надо отдохнуть, – предложила красивая, в бежевом халате домашняя Алла. – Поехали на море. Там, где море – не может быть зла.

Но Мирон словно не слышал.

– Потому что ничего не изменится. Я больше ничего не смогу изменить, – бормотал он, уходя, прячась в своей комнате. Выключал свет, задергивал шторы. И только шумно дышал.

– Кажется, я знаю, Алла… Есть слова, которые объясняют все.

Наутро начались истерики. Мирон рыдал и бился головой о пол и стены, разбил стекло. У нее билось сердце, ее швыряло от стены к стене в их маленькой кухне, как бабочку в банке. Она набрала номер.

– Что с ним? – спрашивала она врача «скорой» – крепкого, мордастого, в синей форме с красным крестом. Врач удивился непониманию:

– Как что? Человек из него вышел.

Теперь Мирон жил здесь, в других стенах, в свете другой лампы. С другим отражением в глазах. Он долго смотрел в окно, куда Алла приклеила пять разноцветных снежинок, надеясь пробудить в нем радостное чувство. А потом повернулся, и из глаз его брызнули слезы.

– Отдай мой носик, – шептал он Алле. – Отдай мой носик!

Ей стало не по себе, и она поднялась со стула. Рыдающий мужчина казался омерзительным, и прожив половину жизни, Алла не изменила бы этого мнения: брезгливость была инстинктивной, прописанной в ее коде с рождения. Была и жалость, но жалость Алла выискивала в себе, старательно, как правильная школьница, пробуждала. Жалость к этому родному когда-то человеку. Который много сделал для нее, для них, и вот – сломался. Но жалость была противна ее натуре. «Мир не мир, а жить как-то надо, ведь я же живу, живут все», – объясняла она не себе, своей жалости. А объяснять что-то Мирону было поздно.

Закрыв за собой дверь, она решила: не возвращаться в это место больше никогда.

Новый год Алла готовилась встретить одна. Поговорила с подругами, поздравила коллег, позвонила родителям. Выпила шампанского, долго стояла у окна, всматривалась в оледеневшую речку. В новом году исполнится тридцать шесть, нет семьи, смысла и удовольствия жить, впереди – неизвестность; настроение было не лучшим. И даже снежинки – веселые наклейки на стекло – она оставила там, в палате.

Зашла в соцсеть, и тут же бросилось в глаза, как пыль, как яркое пятно ослепляющего света: «Лучшие мультики к Новому году». Алла читала названия и понимала, что никогда не смотрела эти мультфильмы, даже в далеком детстве. Включила первый – «Дед Мороз и Серый волк», ей показалось забавным название: словно две сказки объединили в одну. Как «Чужой против Хищника», Алла усмехнулась этому неожиданному сравнению. Повернула ноутбук, чтобы лучше видеть, и принялась готовить салат.