Золото и мишура

— Драгоценности! — нервно прошептала она и принялась разъединять застежку бриллиантового колье. — Они сейчас ни к чему, иначе он снова примется отчитывать меня. — Торопясь, Эмма спрятала колье и брошь в один из выдвижных ящичков буфета и с грохотом задвинула ящичек как раз в тот момент, когда в зеркале увидела отражение входящего в столовую Арчера.

Он принял ванну, побрился и оделся в приготовленную Эммой одежду.

Повернувшись и одарив его улыбкой, Эмма уже знала, что первый раунд она выиграла.

— Я пьян, — сказал Арчер два часа спустя, неуверенными движениями снимая с Эммы одежду, с помощью которой она вновь обольстила его. — Я никогда прежде не пил шампанского. Вот теперь ты начала двоиться, впрочем, это вдвое лучше. Ох, Эмма, Эмма, я мечтал о тебе столько ночей!

Она лежала на постели, ее прекрасная нагота освещалась мягким розовым светом ночника. Эмма раскрыла объятия.

— Иди ко мне, любовь моя, — прошептала она.

Он встал на колени рядом с Эммой, нагнулся и поцеловал ее. Затем медленно лег поверх нее, и их тела слились воедино. Язык Арчера устремился за языком Эммы, а руки его ласкали ее грудь, тогда как Эмма поглаживала его спину, чувствуя, как его живот все сильнее прижимается к ее телу.

— Я люблю тебя, — прошептала она. Едва только Арчер вошел в нее и сделал несколько движений, как долго сдерживаемые капли любви вырвались на свободу и оросили ее лоно. — Я так люблю тебя! Слава Богу, что ты наконец-то вернулся ко мне, дорогой мой, мой милый, любимый…

Арчер забыл все слова: его обуяла первозданная животная страсть. Он вновь возобновил свои движения, чувствуя, что все приближается и приближается невыразимое наслаждение.

— О… Боже… Боже мой!..

Последнее движение Арчер сделал с такой силой, что они вместе, единым голосом застонали, тела покрылись потом, сотрясаясь в пароксизме страсти. Эмма боялась, что сердце ее выскочит из груди.

После того как они немного передохнули в объятиях друг друга, Арчер поднялся с постели и подошел к окну, глядя на залив, в котором отражалось усеянное звездами небо. Эмма жадно наблюдала за ним.

— Ты счастлив?

Какое-то время он не отвечал ей; когда же наконец обернулся, Эмма, к своему удивлению, увидела, что по щеке его катится слеза.

— Да, я счастлив, — сказал он. — Но мне так недостает Джо Тандера. И самое паршивое, что… — он поколебался немного и выражение гадливости появилось у него на лице. — Я предал его. Мне стало стыдно за мой костюм шоуни, мне, видите ли, захотелось быть белым человеком. — Арчер вновь посмотрел на воды Тихого океана. — Я думаю, тебе может это все показаться забавным, но для меня это очень важно. Не знаю, смогу ли когда-нибудь простить себя.

— Арчер, это ведь так трогательно, что ты жалеешь индейцев…

— Ты не понимаешь! Я восхищаюсь ими!

— Но как ты можешь восхищаться дикарями? Индейцы — это живые реликты ушедших времен. Америка становится страной белых людей, и это идет ей только на пользу. Мы построим здесь очень мощное и богатое общество.

— Но будет ли от этого лучше?

— Разумеется, будет. Когда-нибудь придет время и в этом городе появится опера и, кроме того, еще музеи, театры, школы…

— И все же я повторю: а будет ли от этого лучше? Разве искусство лучше, чем жизнь в согласии и единении с природой?

— Ну, если в это не верить, то какой тогда прок от пятитысячелетней цивилизации? Разве Бетховен не лучше, чем там-там?! Впрочем, хватит об этом. Мы столько времени были разлучены, что просто глупо тратить сейчас время на споры. Нам нужно обсудить твое будущее.

— Да какое уж там у меня будущее! — с горечью произнес он. — Заключенный, сбежавший из тюрьмы, фермер без земли, индеец без племени, белый без гроша в кармане. Я ни на что не годен, разве что только в политики.

При этих словах лицо Эммы просияло.

— Не иронизируй. Скотт, наверное, был бы сейчас губернатором, если бы не погиб. Может, тебе и вправду заняться политикой? В здешней политике правит бал Слейд Доусон, поскольку после смерти Скотта у него не осталось противников… Знаешь, это прекрасная идея!

— Ты, кажется, забыла, что я беглый арестант?

— Мы купим тебе помилование. Купить можно все, что угодно!

— Но, послушай, я не желаю принимать участие в таком циничном деле! Черт возьми, я, по-моему, стал еще и капризным! Там, на Равнинах, меня прозвали «белокурым индейцем». Так, может, мне уж лучше пойти в цирк, устроиться там шутом: «Арчер Коллингвуд, белокурый индеец, умеющий разговаривать с животными».

— Я вполне понимаю твою горечь, дорогой, но, думаю, тебе следует пересмотреть свое отношение к политике. А кроме того, ты неправ: у тебя есть кое-какие деньги. Скотт распорядился, чтобы на твой счет в банке были положены десять тысяч долларов. Разумеется, деньги так и остались на твоем счету, когда мы узнали, что тебе удалось выбраться из тюрьмы. Так что теперь они по праву твои. И у меня очень много денег: дела нынче идут ужасно хорошо. Мне бы хотелось разделить с тобой то, что я имею.

— А как же основополагающая идея о том, что мужчина должен быть кормильцем?

— Кто говорит, что ты не в состоянии зарабатывать деньги? Если не желаешь попробовать себя в политике, тогда подключайся к какому-нибудь из моих начинаний: видит Бог, мне нужна помощь! Вот, например, страховая компания, она разрастается не по дням, а по часам. Ты мог бы пойти туда работать, а в один прекрасный день возглавить ее.

Арчер закатил глаза.

— Страховая компания… Уж лучше я пойду работать в цирк!

— У тебя не то положение, чтобы быть слишком уж привередливым, — вырвалось у Эммы, хотя в ту же самую секунду она пожалела о сказанном.

Арчер резко повернулся к ней.

— Ты совершенно права. Я никто, я — бродяга. Тогда как ты — великая миссис Кинсолвинг, самая необыкновенная леди на Западном побережье. Так какого же черта ты связалась с неудачником?! У тебя должен был бы быть более тонкий вкус!

— Арчер, я прошу…

Подняв с пола брюки, он швырнул их на стул.