Золото Каралона
Шрифт:
Гунь Чой вернулась из России больная. Сказала, что Дороти найти не смогла. Часть денег оставила Еремею Петрову и адрес в Чите приказчика Архипа, через которого можно передать сообщения для Харбина, если удастся узнать что-то о Дороти Алониной-Дрейзер.
Алонин хотел ее поблагодарить, приобнять, а она отстранилась и едва не упала.
– Нет, нет, нучя… Я заразная.
В госпитале ее поместили в отделение для заразных больных. Долго держалась высокая температура. Врач предположил, что это тиф.
– Кроме того она на четвертом месяце…
Вглядываясь в побледневшее лицо Алонина с крепко поджатыми губами, врач удивленно переспросил: неужели вы не знали?
Скончалась Гунь Чой скоропостижно, но не от тифа, а от преждевременных родов и обильного
Восьмилетний Петя давно не называл Гуню «мамкой», как раньше, но на кладбище, едва начали опускать простой деревянный гроб в черный зёв могилы, особенно страшный на фоне белого снега, так разрыдался, что никак не могли успокоить. Родная тетя голубила и успокаивала племянника, а он всё плакал и плакал. После таблеток аминазина уснул в ее спальне, но даже во сне продолжал всхлипывать, ощущая интуитивно сиротство свое.
Америка, 1936.
Сан- Франциско удивил Алонина размахом, мощным потоком машин по четырехполосной дороге. Удивил нагромождением стилей в архитектуре. Удивили люди на улицах, и необычные трамваи, ползущие медленно в гору с гроздьями пассажиров, которые самовольно спрыгивают со ступенек во время движения. После патриархальности китайских городов с рикшами и конными упряжками, эта многоликая суета многих поначалу обескураживает, доводит до головной боли…
Алонин взялся обустраивать сына на съемной квартире рядом с университетом, что оказалась на самом деле не так хорошо, как представлялось в первый момент. Петр оказался выдернутым из среды сверстников. Да и накладно по деньгам снимать в центре квартиру.
Много раз за праздничным столом, где обязан был присутствовать Алонин со своим сыном, делая вид, что семейные узы превыше всего, Яков Давидович, дожидаясь перемены блюд, подробно рассказывал об инвестиционных проектах банка Дальневосточный. Рассказывал о миллионных прибылях на акциях, процентах по кредитам, о соперничестве с Русско-Азиатским банком. Восторг, сказочные перспективы, щеки его розовели, как в былые времена, когда он сам сплавлялся на плотах по Витиму, бранился с подрядчиками, – когда выстраивал свое купеческое царство, где он был главный. С 1910 года ни одно большое собрание при губернаторе не обходилось без его выступлений, он был зачинателем и первым инвестором проекта по строительству дороги от Иркутска до Лены. Дрейзеру всегда казалось, что нет вопроса, который не можно решить. Потеря многомиллионного состояния, его не выбила из седла, на вывезенном приисковом золоте он начал делать заново большую коммерцию. Дела пошли в гору. Только Дороти оставалась для него бесконечной укоризной, о чем он не говорил даже зятю, стараясь приободрить и его, и себя даже после известия о том, что Дороти осудили в составе пособницы белогвардейского мятежа на 15 лет и отправили в неведомый им Салехард. Дрейзер продолжал возить в генеральное консульство ходатайства и заявления, вручал дорогие подарки.
Дородный новоявленный коммунист-дипломат в полувоенной форме, подарки принимал, обещал помочь, но обманывал раз за разом. И только в тридцать первом, вновь прибывший консул Евлампиев, авторитетно пояснил, что по такой жуткой статье освободить Дороти Алонину невозможно. Была бы статья уголовная, то решаемо, а так можно лишь облегчить режим содержания и то!
Проговаривая это, он вскинул вверх густые брови…
– И то будет не просто. Если только через председателя СНК Молотова, точнее, через его жену Полину, она еврейских кровей. Но подарок должен быть достойным…
– Я сумею порадовать ее царским подарком, шубкой из соболей.
В тридцать втором генеральный консул передал письмо без обратного адреса.
Яков Давидович с радостным блеском в глазах, нацепил дужки очков на массивный нос, вытащил лист оберточной бумаги с карандашными строчками. Взялся читать вслух: «Меня выпустили на поселение. Теперь я живу в леспромхозе, работаю учетчицей. Хлеба хватает. Ходят слухи, что скоро начнут переселять в Амурскую область, где ведется строительство
новой железной дороги, все же поближе к вам, к дому. А нет сил, радоваться, Не осталось ни души, ни здоровья. Прежней Дороти нет. Зубы передние выпали, рука сломана в двух местах. Теперь мне по виду пятьдесят лет. Молюсь иногда по ночам о благополучии сына. Пытаюсь представить его пятнадцатилетним и не могу, что меня огорчает до слез. Обо мне не хлопочите – бесполезно, тут таких бывших многие тысячи. Если удастся переправить посылку, то непременно – три-четыре куска туалетного мыла…»Эта просьба добила Дрейзера окончательно. Он разрыдался, как дите и, громко топая, убежал в свой кабинет. Долго не выходил ни к обеду, ни ужину. На жену Наталью так рыкнул два раза, что она лишь осторожно подходила к двери – стояла, прислушивалась, а вдруг позовет…
Мировой финансовый кризис, начавшийся как-то незаметно в 1929 году вместе с приходом японцев в Маньчжурию, показался Дрейзеру поначалу пустячным. А он вдруг лавинообразно покатился с горы, втягивая в круговорот миллионы людей. И даже в тридцать третьем он продолжал напряженно работать, отстаивая интересы банка, выколачивая кредиторские задолженности. А в марте тридцать четвертого неожиданно для всех остальных, кроме Алонина, который знал о банкротстве, заперся в своем кабинете. Чтобы не запачкать полированный стол, Яков Давидович Дрейзер постелил газеты и совершил свой последний прыжок с веревкой на шее.
После банкротства Дальневосточного, где хранились все вклады, Алонин из богатенького купчишки превратился в рядового харбинского обывателя, радуясь, что сохранилась коллекция старых монет и в том числе дюжина дорогих империалов, которые неожиданно подскочили в цене. Да еще, как память о Каралоне, пять фунтов шлихового золота из последней партии, так и не сданных на золотоплавильную фабрику, и небольшая наличность в японских иенах.
Он оформил специальный вклад в банке в размере шесть тысяч долларов с пролонгацией на имя Петра Алонина. Сын согласился, что сможет жить на сто долларов в месяц и учиться в университете, а ренту по вкладу ему выдадут только после получения диплома.
Завершив банковские формальности, вышли на шумную набережную. И тут же Алонин молча, с несвойственной для него поспешностью, потащил сына в фотоателье. Они сфотографировались вместе и порознь. Потом нашли небольшое кафе в Чайнатаун. Первые фразы европейца на китайском прямо-таки обескуражили официанта. Вышел поздороваться Шеф, вынес десерт в виде подарка в знак уважения.
– А что ты будешь делать, отец? Без денег, один там в Харбине? Может, останешься здесь?
– Видимо, уеду в Россию. Попробую разыскать Дороти, твою маму. Покажу это фото. И если там жизнь наладилась, как пишут в газетах, то займусь разведкой по золоту. Меня манит месторождение на Зимнояхе, останцы с рудным золотом, безлюдная дикая тайга, такая привычная для меня с детства.
– Отец, я читал фантастический материал про геолога Билибина, как он открыл месторождение золота в бассейне реки Колыма.
– Удивительно! До чего же богата русская земля…
У Алонина перехватило дыхание, ощущения невосполнимой утраты подступило именно здесь в Сан Франциско. Чтобы сбить тоскливый наплыв с неизбежным – «а что дальше?» Он заново проговорил возможные виды связи, через знакомых китайцев в Харбине, нарисовал на листочке схему кладбища, где могила Гунь Чой.
– В крайнем случае, можешь обратиться к бабушке Наташе в Гонконг, она делает там коммерцию со своим сыном Михаилом.
Возвращались в гостиницу на метро, куда Алонин зайти один не решался. А сын, прожив здесь всего-то месяц, легко ориентировался и не уставал нахваливать эту подземку, сам город и набережную с огромными пирсами, куда заходили на отстой тихоокеанские лайнеры.
Вскоре сын перебрался в кампус при университете и Алонин в последние дни перед отъездом в Шанхай, от скуки много гулял по городу. Нашел книжный магазин с обилием газет и книг на русском. Рядом в кафе в стиле «а ля русс», он увидел вечером знакомое лицо и никак не мог вспомнить фамилию…