Золото собирается крупицами

Плача, Гульямал вернулась домой. В тот же вечер у Хисматуллы началась лихорадка. Стуча зубами, он с головой заворачивался в одеяло, и, не зная, чем помочь ему, Гульямал легла рядом на нары и обняла его.

— Почему ты мерзнешь? — говорила она. — Ты же горячий, как печка! Ну, родной мой, что ты дрожишь?

Гульямал прижималась к нему, чтобы согреть его своим теплом. Всю ночь она гладила его, целовала, шептала ласковые слова. К утру Хисматулла уснул, и Гульямал заплакала от жалости и любви к нему, глядя на осунувшееся бледное лицо с испариной на лбу.

С тех пор она уже почти не сходила с нар, лежа рядом с Хисматуллой. Даже когда входила Сайдеямал, Гульямал не обращала на нее внимания, как будто в мире не существовало никого, кроме нее самой и больного Хисматуллы. Парню как будто становилось легче. Он все больше спал и только иногда вскрикивал и терял сознание. Однажды утром открыл глаза и, хотя чувствовал, как он слаб, попытался поднять голову. Увидев в окне ярко блестевший на солнце снег, он бессильно откинулся на подушки.

— Где я?

— Слава аллаху! — Гульямал подошла к нему и радостно улыбнулась. — Ты очнулся!

— Ты, енга?

— Да, ты у меня, твоя мать прихворнула, и я взяла тебя к себе…

— А почему снег? Сколько я лежу? Я ничего не помню…

— Самое главное, что ты пришел в себя! Не беспокойся, ты лежишь уже здесь целый месяц. Сейчас я дам тебе поесть… Хочешь молочка? Вечером придет мать, то-то обрадуется!

— Спасибо. — Хисматулла закрыл глаза и добавил шепотом: — Мне стыдно…

— Дурачок! Я же люблю тебя, кого ты стыдишься?

— Нелегко пришлось тебе со мной…

Гульямал промолчала. По-своему поняв ее молчание, Хисматулла продолжал:

— Ради аллаха, не сердись, ведь я уже при шел в себя и больше не буду тебя беспокоить! Завтра пойду опять на прииск, как только заработаю — за все с тобой расплачусь…

— Эх, кайнеш, кайнеш. — Гульямал закрыла передником лицо и выбежала из дому.

Спустя час пришла Сайдеямал. Увидев, что сын пришел в себя, она так обрадовалась, что за-, плакала, по-детски всхлипывая, прижалась к его плечу.

— Ну что ты, мама! Ведь все уже хорошо…

— Не буду, не буду, — мать отерла слезы сухонькой ладонью и огляделась: — А где Гульямал?

— Не знаю…

Сайдеямал, хотя и знала, что сыну не нравится Гульямал, лелеяла в душе мысль о том, чтобы сноха и сын жили вместе. Что ни говори, а у Гульямал и скотина есть, и хозяйство, да и молода она еще: Что из того, что вдова? Разве двадцатидвухлетнюю женщину можно считать старухой? Всего на три года старше Хисматул-лы… К тому же по обычаю полагается: когда умирает старший брат, младший должен жениться на его жене, а не отдавать ее на сторону! И собой хороша, и одета лучше всех, чем не жена? Что ему еще надо? И добрая, всегда помочь готова, — думала мать, но, не желая огорчать сына, ничего не сказала ему.

Хисматулла тем временем наблюдал, как она хлопочет в доме — разжигает огонь под казаном, выливает остатки воды из самовара, вытряхивает пепел, вытаскивает из-за чувала коромысло.

— Ты что, за водой собралась?

— В ведрах мало для самовара, надо сходить…

Хисматулла поглядел на постаревшую, сгорбленную мать, на ее худую спину и большие ведра, достающие ей до колен, и скинул ноги с нар:

— Эсей, я сам схожу! Тебе тяжело, — но го лова у него тут же закружилась, и пол ходуном заходил под ногами.

— С ума сошел! — подхватила его мать. — Разве так можно? Лежи, лежи, поправляйся! — Она вскинула коромысло на плечи: — За водой ходить — бабье дело, сынок…

— Я же тебя жалею, мама!

— Не верю я тебе, сынок…

— Почему?

— Если бы ты меня жалел, давно уже женился бы!

— Подожди еще немножко, эсей. Знаю, дол го ты терпела, да что сделаешь? Даст аллах, Нафиса поправится, вот и приведу ее к нам, и заживем мы втроем припеваючи: вы дома, по хозяйству, а я на прииск ходить буду…

— Что ты, сынок! Выброси эти мысли из го ловы! Один раз взял грех на душу, и хватит, — мать даже в лице изменилась. Она сняла коромысло, поставила ведра и подсела к сыну. — И думать забудь о Нафисе! Разве она одна на свете?

— Но почему, мама? Разве Нафиса плохая невестка? Ты же сама хвалила ее…

— А разве я сейчас ругаю? Но ведь она законная жена Хажисултана-бая!

— После того, что было, Нафиса — не жена ему…

— В том-то и дело, сынок, что пока ты болел, все изменилось! Нафиса ждет ребенка, Хажисултан-бай целыми вечерами у них сидит…

— Не может этого быть! — У Хиоматуллы потемнело в глазах.

— Зачем мне обманывать тебя, сынок?

Хисматулла в бешенстве вскочил с кровати…

— Я ему отомщу!

Сайдеямал вцепилась руками в его рубаху:

— Успокойся, сынок, успокойся! Подумай о себе! Если ты поднимешь руку на бая, он не простит тебя, ведь Нафиса ему и вправду жена!

Видя, как волнуется мать, Хисматулла послушно лег в постель и повернулся к стене. Но не прошло и пяти минут, как опять повернулся к Сайдеямал:

— Какое право он имеет ходить к Нафисе?! Ведь он сам опозорил нас!

— Мулла не разводил их, — грустно сказала Сайдеямал. — Ты же знаешь, пока муж не скажет при мулле: «Талак, талак», Нафиса не может идти за тебя…

Однако Хисматулла уже не слушал ее. Заметив это, Сайдеямал все же продолжала говорить, надеясь хоть как-то успокоить сына:

— Хажисултан-бай еще пятую жену себе взял, совсем молодую девушку, из соседней деревни, кудайскую…

— У, старый ишак, утроба ненасытная, — Хисматулла заскрипел зубами. — Бабий царь!

Желая во что бы то ни стало отвлечь сына, Сайдеямал спросила:

— Гульямал не сказала, куда пошла?

— Нет.

— А ты ее не обидел, случаем?

— Кажется, немножко обидел, — признался Хисматулла. — Сказал, что расплачусь за то, что кормила, вот она и рассердилась…

— Ой, сынок, всегда-то у тебя язык не на привязи! Ведь она к тебе всей душой, жизнь от дать готова, пока ты болел — ни на шаг не отходила, сама не ела, а тебе приберегала, с ложки тебя кормила, пусть даст ей аллах здоровья! Что бы мы делали без нее — не знаю! Как ты мог ее обидеть? Ведь она жена твоего брата!