Золото собирается крупицами

— Ладно, ладно! Посмотрим!.. Может быть, этот камень блестит только сверху!.. Я дам его на пробу!..

Он сунул камень за пазуху и снова обернулся к толпе. Он понимал, что не может обидеть и оттолкнуть людей, ждавших, когда им поднесут по стакану водки. Они должны уйти отсюда, довольные своим хозяином и благодетелем, и, оглядывая медленным взглядом эти осунувшиеся, будто в рыжей копоти лица, он знал, что сказать изнуренным тяжелой работой старателям, каждому стоявшему здесь.

— Я люблю вас, как отец любит своих сыновей, — тихо начал он, поглаживая свою острую бородку. — Разве отец всегда ласков с детьми? Разве он не ругает и не наказывает их, когда в том есть нужда? Но после этого отец любит их не меньше, а еще больше… Вы для меня, как для нашего великого царя, дети. — Он поднял руку над головой и растопырил толстые короткие пальцы: — Бот пять пальцев. Какой ни укуси — придет боль… Вы все дороги мне, какими бы ни были — маленькими или большими пальцами… Ваше горе — мое горе, ваша радость — моя радость… Но помните — я болею за вас, так и вы болейте за меня и будьте благодарны, что я день и ночь молюсь за вас и думаю, чтоб вам было лучше на этом свете и на том… Сегодня вы принесли в мой дом радость, и я хочу, чтоб и вам было хорошо!.. Я угощу вас на славу! И пусть ни один из вас потом не скажет, что Галиахмет жадный… Не успеете сказать ах, как бочка с водкой будет перед вами!..

Старатели загудели, а те из них, которые стояли, не смея шелохнуться из боязни, теперь осмелели, радостно загалдели, а кто-то из злоязыких даже начал нашептывать и посмеиваться:

— Сразу почуял, как золотом запахло!..

— Живо за пазуху упрятал!..

— Губа не дура, язык не лопатка — знает, где сладко!..

— Да тише вы, черти… Услышит — и не видать вам угощения, как своих ушей…

Они смотрели, как уходил в контору бай, в красных своих сапожках, переваливаясь, как откормленный гусь. Не прошло и нескольких минут, как два байских работника выкатили из ворот бочку.

— Станови-ись! — зычно закричал один из работников, размахивая над головой березовым половником. — Бай угощает вас от всего сердца!.. Подходите по очереди и не давите друг друга— достанется всем!.. — Он отыскал в толпе Хайретдина и кивнул ему: — Тебя бай к себе зовет на угощение!.. Иди, иди! Не каждому выпадает такая честь!

Гомон все усиливался, вокруг бочки толпились старатели, задрав головы, выпивали до дна половник, вытирали подолами губы, быстро хмелели, садились на землю и затягивали песни. Иные, похитрее, старались пробиться к бочке второй раз, но удавалось не всем—работник бил половником по затылку и отгонял прочь Площадь гудела.

— Вы говорите — бай скупой, жадюга, а он вон какой молодец — выкрикивал рослый кудрявый парень, крутившийся около бочки. — Целую бочку не пожалел! А надо будет — и другую выкатит!

— Брось, Хисматулла! — увещевал его другой, уже пьяный голос. — За эту бочку он из нас десять бочек крови высосет… Он, браток, как тот паук — все в свою паутину тащит…

— Пошевеливайся! — орал работник. — Раз вязали языки, неблагодарные! Вам бы только хлебнуть, а там никого не пощадите! Выходит, водка для языка, а не для ноздрей! — Он поднес половник к лицу, понюхал. — Хорошо! А ну, кто еще не опробовал? Ты, Хисматулла?

Парень подошел к бочке одним из первых, однако не решался пить, потому что еще ни разу не пробовал водки, но сейчас, побоявшись, что старатели засмеют его, крепко зажмурился и опрокинул в себя половник. Он тут же закашлялся, поперхнувшись, и схватился руками за вспыхнувшее горло, но сзади уже теснила толпа, кто-то сильно толкнул его в спину, и Хисматулла, вылетев из очереди, схватился за ворота. Отерев слезы, выступившие на глазах, он отошел в сторону, голова его тихо закружилась, в желудке стало тепло.

Недалеко на траве кучкой расселись старатели, и Хисматулла прибился к ним. Ему вдруг стало очень весело, захотелось говорить и петь, но здесь тоже кто-то ругал бая, и Хисматулла потянул за рукав немолодого сутулого старателя с угрюмым лицом:

— Ты зачем такие слова говоришь? Так ты платишь за добро?

— Вот молокосос! — одернул его назад старатель. — Ты что, поглупел от одного половника? Нашелся защитник!

— Дай ему разок по шее, чтоб он слюни не распускал!

— Не связывайся, он еще недоумок!..

Мимо старателей проходила молодая, женщина, и сутулый попросил ее:

— Гульямал! Забери этого сосунка!.. А то он нам все веселье испортит…

Но Хисматулла, увидев женщину, сам рванулся к ней, замахал бестолково руками.

— Гульямал-енга, ты не за мной тут следишь? Не за мной по пятам ходишь? — заплетающимся языком спросил он.

— Больно мне интересно смотреть за то бой! — Гульямал рассмеялась. — Ты взрослый и красивый мужчина, а я бедная вдова, жена твое го брата! Пристало ли мне за тобой доглядывать!

Она взяла молодого деверя под руку и повела. Хисматулла шел, покачиваясь, часто упираясь и не желая идти дальше, но после уговоров опять шагал, бормоча что-то себе под нос.

— А откуда ты взялась, Гульямал? Кто тебя послал? — все продолжал выпытывать он, но тут же забывал, о чем спрашивал. — Давай споем что-нибудь, а?

Из распахнутых дверей кабака, куда теперь перекинулась вся гульба, вырвалась песня, и Хисматулла подхватил ее протяжный и заунывный мотив:

Опять поднимусь я таежной горой,Пущу у березки коня —Как рано увянет подснежник живой,Так жизнь увядает моя…

Это была старинная башкирская песня, полная светлой тоски и сожаления о несбывшемся счастье, она всегда сжимала сердце Хисматуллы, и он готов был плакать, когда слышал ее. Вот и сейчас, стоило им отойти от поселка, как он опустился на траву и заплакал.

— Может быть, и мне вместе с тобой пореветь? — спросила Гульямал и рассмеялась.

— Тише, Гульямал!.. Тише! Не дай бог, услышит мулла — плохо мне будет…

— Ты еще и муллы боишься?

— А ты никого не боишься, что ли? Как стала вдовой, так все тебе нипочем?.. Разве ты не слышала, как мулла вчера побил сына Ягуды-агая, что живет на самом краю деревни? Ударил палкой и ухо до крови обтрепал, — ты, говорит, своим криком шайтана зовешь!.. А ты думаешь, наверное, раз я выпил, то и ум потерял? Не-е-ет, я все помню… Раз бай угощал — я не мог отказаться, верно? А теперь тихо!.. Да и мать заругается, если узнает!..

— Может, ты не мужчина вовсе, а баба? — Гульямал расхохоталась прямо в лицо парню. — Тогда где же твоя юбка?.. Иди я тебя приласкаю!

Она хотела обнять Хисматуллу, но парень освободился от ее рук, и до самой деревни они шли молча, не проронив больше ни слова.

4

Увидев на пороге Хайретдина, бай молча показал ему на стул.

Но старик остался стоять в дверях, прислонясь к косяку и теребя в руках шапку-ушанку. Он несмело заглядывал в комнату и дивился тому, что видели его глаза. Мягкие кожаные сиденья, на стенах красивые ковры с летящими на них птицами, а на полу, под ногами, ковер, похожий на мох, словно усыпанный живыми цветами. У большого окна, за которым синело небо и качались деревья, держался на львиных лапах огромный стол, с массивной литой чернильницей и хрустальным стаканом, из которого веером торчали разноцветные карандаши.

— Ну что ж ты? Проходи, — сказал Галиахмет-бай.

Хайретдин никогда не бывал в такой богатой комнате и так сробел, что страшился переступить порог и ступить своими пыльными лаптями по ковру и крашенному в золотистый цвет полу. Пол так блестел, что в него можно было смотреться, как в зеркало.

— Я лучше тут постою, — тихо сказал Хайретдин. — Запачкаю здесь все…

— Запачкаешь — есть кому вымыть! Не бойся!..

Его смешила и забавляла робость старика, не привыкшего видеть такую роскошь, и, по правде, даже было немного приятно, что он сумел поразить его своим жильем.