Золото тофаларов

— Это ваше родовое поместье? — спросил я Вартанова, снимая с полки справочник «Вся Москва» за 1936 год.

— Отнюдь! — ответил Александр Гургенович. — Этот дом я купил у родственников генерала Клементьева пятнадцать лет назад.

Он устало опустился в массивное старое кресло и с безразличным видом наблюдал, как двое парней Уколкина таскают на террасу наши вещи из машины. Вартанов предложил нам с Кедровым пожить в его загородной обители те несколько дней, которые потребуются Уколкину для подготовки акции против Гордона.

— А вещи? Вообще — вся обстановка? — спросил Станислав, с любопытством озирая почти музейный интерьер.

— Все от прежних хозяев осталось. Хотел было поменять, да все как-то времени не хватало, а потом привык. Уютно здесь, спокойно.

Вартанов встал, потянулся.

— Ну что же, надо стол сделать — отметим приезд. Ребята, — крикнул он охране, — притащите дров из сарая и камином займитесь, ночи-то уже прохладные.

Пока парни разжигали камин, а Кедров с Вартановым занимались закуской, я с разрешения Александра Гургеновича осматривал дом.

Первый этаж состоял из террасы и трех больших комнат, две из которых отапливались голландской печкой, выложенной голубыми с белыми звездочками изразцами, а в третьей был камин из темно-вишневого кирпича с медным раструбом дымоуловителя, совсем тусклым от времени. В комнате с камином стоял небольшой черный кабинетный рояль, на нем лежал пухлый альбом в переплете из рыхлого синего бархата. Стряхнув пыль, я раскрыл тяжелый том.

Меня всегда поражало качество старинных фотографий. И даже не техническим совершенством изображения, хотя и этот аспект достоин удивления. Большинство снимков начала века, которые доводилось мне когда-нибудь видеть, несли на себе печать высокого мастерства подлинных художников. Я о портретах, разумеется. Репортажная съемка в то время переживала свое детство, а вот портреты сильное впечатление производят.

Лица, глядевшие на меня с коричневатых тонированных снимков на плотном картоне с золотым тиснением, были симпатичны. Старые мастера уважали своих клиентов — и ракурс, и свет, и поза подчеркивали прежде всего одухотворенность, интеллект. И парадная ряса священника, и его великолепное, вероятно наградное, распятие, и блестящий мундир офицера, и ордена, и элегантные трости и шляпы — все это бросалось в глаза уже потом, но сначала — лица, а особенно — глаза. Было в них и достоинство и ум, и смотреть на них было приятно. Я медленно перелистывал альбом.

Подписей почти не было под фотографиями, а те, которые были, значили для меня очень мало — отдельные буквы, иногда город, иногда год. Последний снимок в манере старой школы был сделан в Одессе, в 1918 году. Два офицера стояли, опираясь на эфесы шашек, и смотрели прямо в объектив. В их глазах была усталость и злость.

Дальше в альбоме шли скверные, мутные фотографии тридцатых годов — здесь уже интерес представляли комбинации кубиков, шпал и ромбов в петлицах гимнастерок и количество аляповатых советских орденов. Серые лица персонажей имели выражение одинаковое и не запоминались.

— И никого уже нет… — произнес у меня за плечом задумчивый голос.

Я вздрогнул — Вартанов подошел совершенно неслышно. Он открыл чуть скрипнувшую крышку рояля и легко прикоснулся к желтоватым, с мелкими трещинками клавишам слоновой кости. «Bekker» — разобрал я черные буквы на тусклой бронзовой дощечке.

Александр Гургенович пододвинул стул и сел за инструмент. Его небольшие, с короткими пальцами руки уверенно легли на клавиатуру. Мелодия старинного романса заполнила комнату.

— Белой акации гроздья душистые вновь ароматом весенним полны… — негромко напевал полковник приятным баритоном.

В комнату заглянул Кедров с бутылкой и штопором в руках и прислонился к косяку двери, с улыбкой слушая игру Вартанова. Внезапно я понял, почему старый полковник ничего не хочет менять в этом доме. Ему нравилось чувствовать себя гостем — гостем, что заглянул на огонек, зажженный дружеской рукой полвека назад. И дело не в том, кто и как жил здесь раньше — этот дом легко было заселить любыми тенями. И, наигрывая вечером на старом рояле, испытать невероятную надежду, что вот скрипнет дверь и войдут те, кого нельзя ждать уже никогда.

— Генерал-лейтенант Клементьев преподавал в академии Фрунзе, армейская разведка имела там свой факультет, — сказал Вартанов, внезапно обрывая игру. — Его сын, Геннадий, продал мне этот дом перед тем, как уехать в Англию. Сейчас он живет там постоянно. Он геммолог высокой квалификации и работает в ювелирной фирме своего дальнего родственника. А попутно кое-что делает и для нас.

Я хотел было уточнить, как понимать это «для нас», но Вартанов вновь заиграл — все тот же романс. Слова, однако, были теперь иными:

— Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это…

Полковник сделал пару бравурных аккордов и, рассмеявшись, сказал:

— Идеологические различия — всего лишь ширма для одинаковых мотивов.

Я улыбкой дал понять, что оценил его каламбур, а он уже серьезно добавил:

— Геннадий и будет нашим основным партнером в Лондоне, резидентом, если угодно.

Все эти три дня, что мы провели на даче Вартанова, прошли под знаком обоюдного интереса, который не скрывала ни одна из сторон. В конце концов мы с Кедровым признали право полковника возглавить проект, а он остался удовлетворен квалификацией своих новых подчиненных.

Александр Гургенович был абсолютно не похож на своего предшественника — и внешне и внутренне это был совершенно другой человек. Он был великолепно образован, музыкален, чрезвычайно общителен. История разведки и контрразведки была его страстью — он являлся автором нескольких серьезных исследований в этой области; мы провели вместе немало часов, слушая его увлекательные рассказы. Кроме того, в отличие от аскета Саманова, он был превосходный кулинар и подлинный гурман — мог целый вечер трудиться над изготовлением какого-нибудь изысканного паштета, а поэтические образы, которыми он описывал достоинства любимых им мозельских вин, я мог сравнить разве что с красочными и энергичными эпитетами Абашидзе.

В целом мы понравились друг другу. В потенциальном согласии Абашидзе видеть Вартанова во главе проекта ни я, ни Кедров тоже сомнений больших не испытывали. А вот с Уколкиным дело обстояло сложнее.

Несколько раз я пытался прояснить позицию Александра Гургеновича в этом вопросе, но безрезультатно. Тактично, но решительно он отказывался обсуждать роль Уколкина в наших перспективных планах.

Загадкой для нас оставались также подлинные мотивы Вартанова, заставляющие его принимать такое активное участие в нашем сомнительном деле. На прямой вопрос Кедрова он ответил с какой-то двусмысленной интонацией: