Золотое дно. Книга 1

Станешь каяться, станешь плакаться —

золотая слеза не скатится!

Волна с песка — с меня тоска.

Лицом бела — и любовь как не была!

Этим словам моим ключ и замок, ключ в воду —

где ни дна, ни броду!..

Однажды после работы ей сказали, что в общежитии снова видели ее сестру, и Таня прямиком пробежала в кино. Она истосковалась по Веруне, но боялась встречи с ней, боялась — будет ругать, учить, жаркий стыд окатывал. «Почему я ее избегаю? А если маме напишет? Я хочу, как лучше, работаю, мужскую работу делаю. Молчу, терплю…»

Таня смотрела на экран, на экране тоже что-то строили, но там герои бегали с веселыми песнями по железным лесам, плясали на бульдозерах, и все время смеялись, белозубые, вымазанные чем-то черным, словно дегтем умылись. И шли в ЗАГС. «Не совестно тебе? Только об одном и думаешь! Вон революционерки — замуж не выходили. Отдавали всю силу души революции. И ты отдавай — ГЭС. Но… нельзя одной-одинокой все время ходить среди тысяч парней. Жутковато. Любой обидит. А почему непременно обидит? Хороших людей девяносто девять процентов. И зачем непременно замуж выходить? Я же Левушку люблю. Пусть буду страдать, останусь одна. Увяну, как ромашка. Пусть другие прибегают смотреть, недоумевают — а я увяну! Мне сейчас двадцать лет. Сколько же мне увядать? Лет пять? А там уже старуха. Как это у Пушкина:

И может быть, на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной».

Таня вышла из кино расстроенная. Она забыла, что надо горбиться, чтобы к ней не приставали. Она боялась условно-освобожденных, «условников» или, как их называют в Сибири, «химиков». В последнее время много понаехало. Поэтому, когда ее фамильярно потрогали по плечу, она вскрикнула.

Но это оказался толстый, добродушный Валеваха со своей женой. Они смеялись, глядя на Таню. Она проработала у Валевахи в бригаде всего неделю — и ее перевели к Хрустову.

— Ой, изменница! — Валеваха шутливо облапил бывщую работницу. — Що не веселая? Идем к нам у гости?

Таня неожиданно согласилась. Этот грузный дядька ей нравился — простой, забавный…

(Вырвано листов 5 — Р.С.)

…у нас так принято.

Тане было смертельно стыдно, но как не взять?.. кивнула и, торопясь, побыстрее вышла. Она оказалась на улице, под черными соснами, на синем снегу, с черными тенями от стволов сосен. Она понюхала пакет — конечно, пирожки, куски мяса, хотела выбросить — стала себя ругать: «Сама нажралась, дура, а девчонок угостить не хочешь? Неси».

— Мещане, — повторила шопотом Таня. — Мещане. Мещане. Мещане.

Она брела, шатаясь, по улице к своему общежитию. Она не была так уж хмельна — устала, ослабела от еды и покоя. «Ничего, завтра снова сожмусь в пружину и жить буду!»

Постояла у входа в общежитие, глубоко вдыхая ночной студеный воздух. Луна светила бешено прямо ей в лицо. «Мещане! Мещане! Если мы с Левушкой будем когда-нибудь вместе жить — у нас будут голые стены. Стол и два стула. И больше ничего! Спать — в гамаках. Подвесим на гвоздях и качаться будем!»

Дежурная тетенька пропустила Таню, и она прошла в свою комнату. Девушки лежали в койках, но свет еще не гасили.

— Где была? — спросила Люда-хакаска. — Ой, однако, что она принесла.

Таня высыпала на стол пирожки, конфеты, мясо в целлофане:

— Кушайте! — И вдруг, сама не понимая себя, закричала на Люду-курносую. — А тебе не стыдно?! Как тебе не стыдно? Потом твою кофту продадут — и человек наденет надеванное! Не стыдно?.. Мерзость! И еще хочешь со своим вампиром стройку бросить? Мерзость!

Не раздеваясь, упала на кровать и закрыла голову подушкой. Люда всхлипнула и тоже накрылась с головой. Девушки так и не притронулись к подаркам…

Через полчаса, уже успокоившись, Таня стала теребить их, упрашивала встать и поесть, но девушки притворились спящими. Таня выключила свет.

«Какая же я плохая… — думала она с горечью. — Неужели такой и останусь? Как, наверное, они сегодня меня не любят! Пришла откуда-то — сытая, румяная — и другим настроение испортила… господи, что делать? Люда со своим Васькой на Север хочет уехать. А если и мне уехать? Там, наверное, вообще нет девчонок? Вот, наверное, здорово, когда из-за тебя парни дерутся? — И Таню передернуло от этих мыслей. — Фу, какая же ты самочка! Еще не испытала любви, а уже настоящая самочка. Толстой был прав. Он тебя насквозь увидел из своего девятнадцатого столетия. Нет, нет… — клятвенно зашептала Таня. — Только работа. Бетон, полтора плана каждый день. Усохну. Пожелтею. Буду страшная ходить, как ведьма. Кожаную юбку куплю. Спохватится, будет в ногах валяться — а поздно, счастье было так возможно! Так близко!..»

Утром подруги помирились, вместе поели и поехали в котлован.

— Я не сержусь на тебя, — вздохнула Люда-курносая, завязывая на подбородке лямки черной кроличьей шапки. — Мне самой противно… И Васька противен… Только боюсь я — буду я кому нужна после него?

— Будешь, — строго подтвердила хакаска. — Смотри их сколько!

В автобусе вокруг них сидели парни, смуглые, плечистые, от них пахло табаком, сапожной ваксой. Они ехали лихорадочно наращивать плотину, они ехали, чтобы выстоять перед вспухающей громадой Зинтата. Но какие бы тяжкие и грозные труды их не ожидали, они с бравым видом косились на девушек, подмигивали, и девушки выскочили из автобуса первыми — им уступили это право…

Миновало двадцать дней апреля. Дни резко потеплели. С каменных откосов лились ручьи, над дорогой вдоль Зинтата к утру повисали седые грабли застывших водопадов. Солнце сверкало в стеклах кранов и машин, дробилось в очках и мокром щебне. Вечерние сумерки стали долгими, как задержанное от счастья дыхание, на оттаявших южных склонах сопок паслись лошадки, щипали прошлогоднюю травку. Скалолаз и водолаз Головешкин подарил Танечке кустик багульника, она поставила его в бутылку из-под кефира — и тут же он расцвел нежно-сиреневым цветом…

Близился преждевременный ледоход. Близилось грандиозное испытание плотины, испытание тысячи людей. Таня видела, как бегает по стройке начальство — молчаливый желтый Васильев, мрачный величественный Титов, криво улыбающийся Понькин. Они размахивали руками, озирались, что-то прикидывали..

Рядом с тем участком, где работала бригада Хрустова, на столбах тридцать пятой секции монтажники начали было разбирать второй, бездействующий кран КБГС, но последовал приказ Васильева: «Пока не трогать!»

Приостановили строительство эстакады над плотиной — повисла черная ферма, выступая из правобережной скалы, как кусок взорванного моста.

Не хватало бетона. Бетонный завод, говорят, работал на пределе возможного. Из-за бетона ссорились прорабы и бригадиры. Ссорились и из-за многого другого: анкеров, шпилек, досок, брезента, вибраторов… Нечто опасное и темное подгоняло стройку.

Гора льда перед гребенкой плотины и дамбой, отгораживающей котлован, поднялась высоко — почти вровень. Ночью забереги не замерзали, потому что ледовое поле двигалось, пощелкивало, дышало, вороны собирались и кружали над черной водой. Солнце грело так, что днем в блоках выключали калориферы, крыши были не нужны и парни работали, скинув рубахи. Знай загорай да сыпь бетон, пока не завоют сирены и народ не повезут прочь.