Золотой архипелаг

— Я здоров, — провозгласил Александр Борисович, пытаясь выглядеть при этом уверенно и оптимистично, как рекомендовалось популярной литературой по психологии.

— Саша, — уставясь в экран, сказала Ирина Генриховна, — тебе однажды уже приходилось обращаться к психиатру, ведь правда?

— Не совсем… Ну да, если иметь в виду доктора Светикова… Но учти, он, в отличие от тебя, такой начитанной, не стал лепить из меня психа. У меня была депрессия. Обычная депрессия. Ну, с примесью мистики, но мистика действительно присутствовала в том деле, любой из его участников подтвердит. [1] Никаких галлюцинаций. Если бы тогда Светиков у меня выявил, что я среди бела дня вижу людей, которых нет, то откровенно сказал бы, что с работы надо уходить. Куда это годится, следователь с глюками?

1

См.: Ф. Незнанский. «Бубновый валет».

Ирина не отвечала, держала паузу, и во время паузы Саша отчетливо чувствовал, что этим опрометчивым объяснением только хуже навредил себе в глазах жены. Теперь она вспомнит в подробностях тот, не столь уж давний, случай (когда, кстати, именно она настояла на его походе к врачу), свяжет его с сегодняшним происшествием и тогда… Какую кашу соорудит из всего этого его супруга, начитавшаяся учебников по психиатрии, Александру Борисовичу подумать было страшно.

— Сашенька, — не тем категоричным тоном, к которому он в последнее время привык, а нежно и ласково промолвила Ирина, — я не говорю, что ты психически болен…

— Не говоришь, но уверена!

— Не перебивай… Но ведь в тот раз обращение к врачу тебе помогло, правда? Тебе ведь не сделали ничего плохого? Вот и сейчас я всего лишь прошу тебя: обратись к специалисту. В психиатрии есть объективные критерии нормы, и, если с тобой все в порядке, специалист сразу же это определит…

— А если не определит? — прервал жену Турецкий. Обычно когда Ирина говорила таким нежным голосом, он немедленно менял гнев на милость, но сейчас и этот голос, и эта слеза во взоре раздражали его так, что еще немного, и он готов был превратиться в настоящего сумасшедшего. — Ира, пойми, я занят важным, ответственным делом и не могу тратить время на походы по врачам. Я знаю, что эти двое, которых я видел, реально существуют и следят за мной. И я найду их!

АНАСТАСИЯ МИЛОВАНОВА. ЖЕНЩИНА НА ЗАСНЕЖЕННОМ ПОЛЕ

Настя Милованова, почтальон в колхозе «Заветы Ильича», вела образ жизни, который одни назвали бы романтическим, другие — дикарским, третьи — нечеловечески тяжелым. А Насте он представлялся единственно возможным, потому что другого она не знала. Все свои двадцать восемь лет она провела здесь, в колхозе, и каждый последующий этап биографии с железной логикой вытекал из предыдущего. Профессии она не выбирала, отродясь не мечтала стать актрисой или летчицей, даже сидя за школьной партой и задумчиво глядя мимо учительницы, которая крошила мел о доску в тщетных попытках вдолбить Насте и таким же, как она, неудачницам решение глубоко безразличных им математических примеров. А о чем мечтала — спроси ее, не сумела бы рассказать. Мечты ее не имели ничего общего с действительностью, в которой, заранее известно было Насте, не ждет ее ничего, кроме того, к чему она до рождения приговорена деревенской повседневностью и своими невеликими умственными способностями. Но почему бы не помечтать, если это не запрещено?

Мечты посещали ее и сейчас, уже взрослую, особенно летом. Летом жизнь была прекрасна, и даже подъем в четыре часа утра, для того чтобы успеть накормить кур и свиней, казался радостен, потому что предстояла дорога! Отличная летняя дорога, по которой Настя поедет на велосипеде, перебросив свою постоянную спутницу, огромную брезентовую сумку, за спину. Тогда, при виде рассветающих колхозных угодий и белизны тумана, скапливающегося в низинах, в Настиной голове, прикрытой легкой косынкой в клеточку, начинали клубиться мысли, светлые и неосязаемые, как этот туман. Начинала она вдруг выдумывать, что вот в колхозе «Заветы Ильича» случилось нашествие инопланетных карликов, каких по телевизору вчера показывали. И все прячутся, прячутся, а Настя удрала на своем велосипеде, и ее не поймали… Или из лесу набежали в деревню волки, всех кусают, одну Настю не трогают, потому что, оказывается, признали ее за свою повелительницу. Они ее слушаются, как собачонки, а она им приказывает… Но нет, ничего плохого Настя волкам приказывать не стала. Не то чтобы она желала зла односельчанам — на самом деле у безобидной почтальонши, от которой за целый день слова не услышишь, не было в поселке ни одного врага. Все ее мечты сводились, в сущности, к одному: чтобы в колхозе «Заветы Ильича» случилось что-то экстраординарное, то, чего обычно не бывает. И Настя Милованова оказалась при этом в центре внимания.

Но в «Заветах Ильича» ничего не происходило. Ну, допустим, позапрошлой осенью начался падеж скота, возникло подозрение на сибирскую язву, и из Москвы прибыла целая делегация ветеринаров. Ну, допустим, у бабки Оноприевой, Настиной соседки через два дома, в огороде уродилась одна картофелина особо крупных размеров — весом в полкило. Ну, допустим, муж Глафиры-бухгалтерши утонул по пьяному делу в реке. Ну разве это события, скажите на милость?

Тем зимним темным утром Настя Милованова ни о чем не мечтала. Когда она отправлялась за почтой зимой, мечты как-то не удавались ей. Может быть, потому, что зимой по подмосковным местам на велосипеде не поездишь, а ходьба на своих двоих предоставляет менее благоприятные условия для полета мысли. Может быть, и потому, что вместо легкого клетчатого платка на Насте был вязаный, серый, а поверх него еще и меховая шапка, и это сооружение так давило на голову, что Настя даже в бытовых вопросах переставала что-либо соображать. Или, может, просто не до того ей зимой бывает: топаешь, продираясь через заносы свежевыпавшего снега в своих высоких валенках, как трудолюбивая лошадь, и досыпаешь на ходу.

Однако именно в тот момент, когда Настя ни о чем не мечтала, судьба подсунула ей осуществление давней заветной мечты. В колхозе «Заветы Ильича» на самом деле кое-что произошло. И местному почтальону Насте Миловановой предначертано было вскоре оказаться в центре внимания.

Не задумываясь, куда идти, и повинуясь сложившемуся за десять лет динамическому стереотипу, Настя двинулась в сторону дороги, ведущей из деревни. Ночью выпал снег, и дорога представляла собой единственное место, более или менее пригодное для ходьбы. Конечно, следовало остерегаться проезжающих машин и сельхозтехники, однако это опасение относилось в основном к лету. Зимой можно было всю дорогу пройти и ни с одной машиной не поздороваться. Конечно, если не ездит взад-вперед полоумный Джоныч, которому даже среди зимы покоя нет… К Джонычу Настя, как большинство колхозников, относилась высокомерно-снисходительно, и даже то, что его метод хозяйствования приносит большие доходы, ее ничуть не волновало. Это богатство существовало вне Насти, не имея с ней ни единой точки соприкосновения. Если бы ей предложили поменяться со Смитом местами, она предпочла бы свою брезентовую сумку, свой велосипед и свои мечты…

Однако в то утро Настя ни о чем не мечтала. Увязая ногами в снегу, увлеченная только тем, чтобы выдергивать из него то один, то другой валенок, она механически отметила, что впереди на обочине дороги чернеет что-то неподвижное. По мере продвижения вперед становилось ясно, что это машина. Не Джонычева — он технику просто так не бросает. И не колхозная. В «Заветах Ильича» такой машины вообще появиться не могло, разве что проездом. Как называется эта шикарная иномарка из иной жизни, Настя, конечно, не знала. Знала только то, что по сравнению с этим великолепием, пусть даже накрытым снеговой шапкой, Настя показалась себе некрасивой. Коренастой, приземистой, толстой. Неуклюжей — в своих неказистых валенках, варежках, ватном пальто, платке и шапке, купленных не на погляденье, а для тепла.

Метрах в двадцати от машины что-то чернело. Взрывая снежную целину, Настя побрела к этому черному, предчувствуя, что наконец-то что-то в колхозе «Заветы Ильича» начало происходить. Предчувствие сбылось: припорошенная снегом, там лежала женщина, элегантная, как ее (наверняка ее, чья ж еще?) машина, и такая же неподвижная и оледеневшая. Настя разглядывала труп без брезгливости. Ей, деревенской, смерть не в новинку: и родных хоронила, и как скотину режут, видала, и курице голову запросто сама могла оттяпать… Интерес Настин был вызван не искаженным, почернелым лицом и не скрюченной позой покойницы, а ее проступающим в просвете расстегнутой дубленки коричневым свитером, сдержанно свидетельствующим о своей запредельной дороговизне. Ее гладкими брюками, облегающими без единой складки сухощавые бедра поджатых ног. Ее валяющейся возле локтя небольшой сумочкой с замочком в виде розы. Ее разгоняющими утренний полумрак, точно северное сияние, ослепительно светлыми волосами… Вдоволь налюбовавшись, Настя резко повернулась, так, что пустая брезентовая сумка описала полукруг в воздухе, и бросилась бежать по собственным следам в обратном направлении. Ввиду форс-мажорных обстоятельств почта подождет. Наступал Настин день.

Вызванные Настей общественники и участковый уполномоченный старший лейтенант Гаманюк как-то сразу поверили в то, что гражданка Милованова обнаружила труп неизвестной женщины. Возможно, они уже довольно долгое время ждали появления на территории Горок Ленинских чьего-либо трупа. Во всяком случае, Гаманюк мигом бросился туда, где гражданка Милованова Анастасия Александровна обнаружила машину и покойницу, а затем, в свою очередь, вызвал дежурную оперативную группу из областного главка. Эта группа осматривала место происшествия долго, тщательно и деловито. Составила протокол осмотра, запечатлела труп на видеопленку.

Рассвет Настиного дня занялся во всей красе. Она с удовольствием рассказывала во второй, в десятый, в пятидесятый раз то немногое, что было ей известно. В отношении снимаемой на видеопленку блистательной женщины она чувствовала себя кем-то вроде горничной при кинозвезде: частица славы и привлекательности передавалась и ей. Хоть ненадолго, а сверкнула для Насти иная жизнь, в которой она не была деревенским почтальоном…

Впрочем, немного времени спустя ее поблагодарили и сказали, что она свободна, и ей пришлось брести на почту — с опозданием, даже пусть по уважительной причине. Эстафету перехватили Маша и Вера Свирины, мать и дочь, которые выглядели скорее сестрами: одного роста, обе анфас широкие, как дверь, а в профиль плоские, как доска, с одинаковыми светло-русыми волосами, зачесанными назад, с круглыми узкоглазыми лицами, на которых давние связи русского народа с угро-финнами отпечатались заметнее, чем возраст. Мария еще в молодости, вскоре после рождения дочери, потеряла мужа, Вера замуж так и не вышла, а совместное их житье было трудовое, дружное, незаметное, почти монашеское. Свиринский дом стоял на окраине поселка, что и сделало Марию и Веру свидетелями.