Золотой архипелаг

Пятьдесят тысяч! Анатолий такого количества «зелененьких» отродясь в руках не держал. Первым вспыхнул восторг: эта сумма решила бы его проблемы! Следом за восторгом пришло отрезвление: за здорово живешь подобные деньги никому не предлагают. Наверняка от него потребуют… чего именно от него потребуют, Анатолий не додумал. Виталий озвучил его худшие предположения сам:

— Лежит у вас в Бурденко один человечек, по тыкве долбанутый. Он, может, и сам по себе дуба даст, и даже скорей всего дуба даст… Но есть у меня, понимаешь, другой человечек, который хочет, чтобы с тем, по тыкве долбанутым, все было наверняка, чики-поки… Погоди возмущаться! Тебе и делать-то ничего не придется: ни резать его, ни подушкой душить. Зачем такие трудности? Доходяга тот едва живой. Ты посмотри на него внимательно своим врачебным взглядом: может, придется всего-то какой-нибудь проводок от него отсоединить… или какой-нибудь укол вовремя не сделать… Короче, что я тебя учить буду? Ты сам врач, сам и соображай.

Самым адекватным ответом было бы, если бы немедленно после этого предложения Анатолий выставил братца за порог. Но он этого не сделал, а потом было уже поздно. Вместо того чтобы сразу и решительно сказать «нет», Анатолий вступил в дискуссию, объясняя, почему он не может убить больного. Упирал на клятву Гиппократа, расписывал прелести деонтологии — учения о врачебном долге, говорил о том, что после этого не вправе будет лечить людей… Чем больше было у него возражений, тем больше опровержений следовало на них со стороны Виталия. По его словам выходило так, что ничего особенного Анатолий не совершит: во-первых, человечишко тот мерзопакостный, и если врач Любченко не умертвит его сейчас, гуманно, пока он еле дышит, позже его в разборках так и так прикокают, причем гораздо более мучительным образом. Во-вторых, мало ли в Бурденко народу умирает? В-третьих, чем думать об этом полуживом типе, пусть подумает о Наташке, которой нужны деньги на лечение. Жена она ему или кто?

Если бы Наташа была дома и Анатолий с ней посоветовался бы, она с негодованием отказалась бы от лекарств, полученных такой ценой. Но Наташа по-прежнему находилась в больнице, и ночь напролет после посещения брата Анатолий в напряженном одиночестве не ложился, обдумывая страшную дилемму, стоящую перед ним во весь рост. Виталий дал ему сутки на размышление — не больше. «Будешь долго думать — бабло потеряешь, — с циничной усмешкой объяснил он столь малый срок. — Либо доходяга ласты склеит без твоей помощи, либо пойдет на поправку, так что угомонить его будет куда сложней». Анатолий, по правде говоря, понимал, что дольше суток в таком подвешенном состоянии он и не выдержит. Мысли мутились, доводы «за» и «против» играли в чехарду. Временами ему казалось, что если он совершит (называя вещи своими именами) убийство, то никогда после этого не сможет открыто и честно смотреть людям в глаза. Если же он представлял финансовую пропасть, в которую им с хронически больной Наташей предстояло падать всю жизнь, сердце сжималось так, словно он уже отверг предложение брата и сожалел об упущенной возможности.

Не последнюю роль в этих мучительных колебаниях играли мысли о возмездии. Если поймают на месте преступления, разоблачат или хотя бы заподозрят — с блестящей карьерой можно распрощаться. За одно только подозрение права практиковать, конечно, не лишат, но пятно на репутации врача тоже много значит, а слухи в медицинской среде распространяются, как нефтяная пленка по поверхности воды — широко и необратимо… Милиция, как ни покажется удивительным, в раздумьях Анатолия Любченко не фигурировала. Он как будто бы сразу уверился, что Виталий предложил ему беспроигрышный вариант, и смерть почти безнадежного больного не вызовет у представителей органов внутренних дел никаких нехороших догадок относительно персонала Института нейрохирургии. В самом деле, нейрохирургия — область сложная, пациенты умирают часто… Так что, если вывести милицию за скобки, речь шла исключительно о сделке с совестью.

Совесть — сговорчивая дама. Не у всех, боже упаси, не у всех… Однако у некоторых, считающих себя порядочными, людей при виде денег совесть теряет свое достоинство и превращается в шлюху. Анатолий Любченко не знал за собой такой черты. Теперь узнал. То, насколько человек слаб перед сильным (по-настоящему сильным) искушением, он испытал, разговаривая на следующий день с Виталием. Виталий снова пришел поздно вечером к нему домой: разговор был не телефонный. О таких вещах необходимо договариваться с глазу на глаз. Насколько вчера Анатолий Любченко был многоречив, настолько же сегодня оказался краток. Он сказал, что согласен, и молча выслушал, кого надо убрать. Игорь Лейкин не относился к числу пациентов Любченко, но Анатолий Сергеевич на ежеутренней клинической конференции, как и все, следил за перипетиями его тернистого пути от смерти к жизни. Анатолий представлял, какую сложную операцию сделал Лейкину профессор Сорокин, знал, что состояние его остается тяжелым, но больной, по всей видимости, выживет. На секунду в нем шевельнулось профессиональное сожаление, как будто он был скульптором и должен был за деньги разбить статую, которую считал шедевром и в которую было вложено много труда — пусть даже и не его труда. Но времени на сожаление не оставалось. Время следовало тратить на подготовку убийства.

Обстоятельства сложились даже лучше, чем он рассчитывал. Никому не показалось странным, что ассистент Любченко заночевал в клинике: это было не редкостью для него, фанатично увлеченного своей профессией, стремившегося не только лечить, но и, подобно медсестре, выхаживать своих больных. К тому же коллеги знали, что случилось с его женой, знали, каково ему возвращаться каждый вечер в пустую квартиру, и сочувствовали… Ничего плохого не заподозрила даже ночная сестра, с которой он столкнулся не на своем этаже: кажется, она потом и не вспомнила, что его повстречала. В конце концов, Анатолий Любченко относился к тому разряду людей, о которых просто невозможно подумать плохо… Ну и, кроме того, повезло, что Алла Коледова на дежурстве, вопреки всем правилам, поддалась сну. Иначе — страшно подумать — второй жертвой могла стать она.

Зато убийство… Очутившись в палате, где за стеклянной перегородкой спала Алла (настольная лампа огненно высвечивала ее разметавшиеся по столу волосы), Анатолий Любченко ощутил себя врачом, который, как завещал древний грек Гиппократ, вошел сюда для пользы больного. Собственно, он едва не потянулся пощупать Лейкину пульс, но одернул себя: незачем, да и прикасаться к человеку, который из-за него сейчас перестанет присутствовать на этом свете, было бы неприятно. Хуже, чем к трупу… Громко, механически дышал аппарат искусственной вентиляции легких. Нагнувшись, Любченко нашарил ведущий от него к розетке шнур. Вот теперь его обуяла паника! Вдруг представилось, что Алла проснулась и удивленно со сна таращится на застекольную сцену, раскрывая рот, чтобы перебудить всех оглушительным визгом. Анатолий дернул за шнур. Наступившая тишина заложила уши ватой. Анатолию мерещилось, что каждое его движение, каждый шорох его халата, словно бой колокола, разносится в этой враждебной тишине. С трудом удерживаясь от того, чтобы бестолково кинуться бежать, он вышел, нажав дверную ручку через рукав халата, чтобы не оставить отпечатков пальцев… И только очутившись в безопасности, на своем этаже, в ординаторской, где ждали его разложенные на диване подушка и одеяло, Анатолий Любченко поморщился и больно стукнул себя кулаком по голове. У-у-у, кретин! Надо было не торопиться, а выждать наступление смерти, которая в отсутствие дыхания наступила бы чрезвычайно быстро, и снова аккуратно включить аппарат ИВЛ в сеть. Тогда никто не подумал бы искать состав преступления в том, что тяжелый больной скончался. А теперь каждому понятно, что, если шнур выдернут из розетки, стало быть, нашлась рука, которая его выдернула… Однако нервы Анатолия Любченко, мелкой дрожью помнящие каждую секунду пребывания в палате Лейкина, свидетельствовали о том, что такое хладнокровие было бы свыше его сил и, кроме того, увеличивало риск попасться на месте преступления. А сейчас возвращаться и довершать начатое было бы полным безрассудством. Вот-вот проснется Алла Коледова.

То, что последовало за пробуждением Аллы, нагнало на Любченко страха. Откуда ни возьмись, прокуратура, милиция, медицинский персонал тоже на ушах стоит: покойный-то был не какой-нибудь мелкой шушерой! Но в итоге все обошлось. Анатолия, как и всех, допрашивали, но он держался невозмутимо, на вопросы отвечал продуманно, и ему удалось выйти сухим из воды. А главное, ему удалось воспользоваться плодами своего преступления. Для Наташи было куплено суперэффективное лекарство, которое позволило ей в сжатые сроки выйти из больницы. Призрак финансовой катастрофы отступил.

Почему же это не принесло ему ни малейшего удовлетворения? Почему он вел эти бесконечные диалоги с собой, пытаясь убедить какую-то несговорчивую часть собственного «я» в том, что поступил правильно? Почему, в конце концов, его начало тошнить от тела Наташи и от запаха ее обычной стряпни, которую раньше ел и хвалил? Видимо, это верно, что каждое преступление влечет за собой возмездие. И контуры возмездия, предназначенного Анатолию Любченко, только еще начинали определяться…

Это было страшное чувство. Омерзительное чувство, от которого Анатолий становился противен сам себе. И ни деньги, ни здоровье жены, ни возможность заниматься любимой медициной не способны ничего здесь поправить.

По сравнению с этим чувством допрос у следователя, состоявшийся на следующий день, был уже совсем не страшен.

ПРОХОР БОЙЦОВ. К ЧЕМУ ПРИВОДЯТ ДЕТСКИЕ МЕЧТЫ

Старший сын в семье председателя колхоза, Артур, с малолетства проявлял значительные способности к языкам. Аня Бойцова легко производила в уме арифметические манипуляции с какими угодно числами и отлично играла в шахматы. Один Прохор, по мнению родителей, особыми талантами не отличался, и его любили просто зато, что он младшенький. Мнение не соответствовало действительности: на самом деле талант у Проши был, но такой, что ему трудно подобрать название с помощью скудных человеческих слов. Этот талант проявлялся в Прошиных снах — неизменно цветных, красочных, населенных как реальными, так и фантастическими персонажами, разыгрывавшими сложные сюжеты. Он прорывался в приступах внезапной задумчивости, овладевавшей мальчиком и дома, и на уроках. «Витает», — со снисходительной улыбкой называла это Антонина Игоревна, стремясь тем не менее, чтобы вот этих Прохоровых витаний было поменьше, и выражая типично учительскую надежду, что с возрастом они исчезнут совсем.

Но витания не проявляли тенденций к исчезновению. По мере роста и развития Прохора фантазии, временно переносившие его в разные миры, менялись, усложнялись, в них включались персонажи прочитанных книг, просмотренных фильмов и телепередач. Но сам он не стремился писать книги, никогда не задумывался о том, чтобы сниматься в кино. Ему было достаточно этой подводной работы воображения, раскрашивавшей все вокруг в необыкновенные тона. Нельзя сказать, что такому подвижному и любопытному ребенку, как Прохор, жилось плохо и скучно в Горках Ленинских: у него была уйма друзей, он постоянно изобретал с ними новые игры, мир был полон великих открытий. И все-таки, несмотря на это, Прохор продолжал витать в облаках, созданных из выдумки. Без выдумки этот окружающий мир, который так нравился Прохору, померк бы для него. В чем-то это было похоже на мечты бедной почтальонши Насти Миловановой. Если бы эти двое, девушка и ребенок, такие разные и с разными интересами, решились поделиться друг с другом самым сокровенным содержанием души, они нашли бы между собой много общего. Однако взаимодействие мечты с действительностью претворялось у того и у другой на неодинаковый лад. Старательная Настя привыкла вписывать свои мечты в размеренный лад рабочего дня: она скорей умерла бы, чем позволила себе из-за погруженности в очередную выдумку не доставить письмо. Проша, не разменявший первого десятка, не успел еще привыкнуть к трудолюбию и дисциплинированности: фантазии требовали его к себе целиком, так, что он не в силах был сопротивляться их настойчивому зову. Если это происходило дома, еще туда-сюда: ну, мама могла и обронить недовольно: «Опять в потолок уставился, лучше бы свои книжки прибрал», но папа всегда заступался и говорил, что его задумчивость — это от богатства натуры. А если в школе? Перед учительницей неудобно: заметит — обязательно спросит что-нибудь, и тут-то и выяснится, что Прохор ничего не слышал. Сельская школа — она же не городская, здесь народу учится меньше, каждый ученик на виду, каждого вызывают несколько раз за урок…