Золотой дождь

Больше всех веселится молоденькая женщина, техник с одной звездочкой на рукаве. Черные брови высоко, белые зубки: ха-ха-ха! В конце игры даже ногами от радости: тук-тук-тук. Счастливые люди, как подумаешь. А однако никакой преферансист не сядет в подкидного, и городошник ракетку не возьмет. И любитель бильярда только улыбнется величаво на предложение сыграть в пинг-понг. Тайна сия велика есть… Забавно, а ведь некоторые люди (особенно раньше) и в ресторан предосудительным ходить считали. Тайна сия велика есть…

Однако, бог с ними, с яхтсменами, с городошниками, тем более, что зыбки мои аргументы, все зиждемся на малых примерах, сейчас же и возразить можно. А чемпионы наши, а олимпийцы! И, конечно, я соглашусь, не о чемпионах и не об олимпийцах ведь идет речь. А вернувшись к филателистам, опять-таки можно признать, что среди благородных интересов, рыцарских увлечений, незабвенной любви к марке, к истории почты здесь цветут, как одуванчики в июньское утро, куда более обыкновенные страсти-страстишки, демонстрируют пословицу, что пороки всегда лишь продолжение добродетелей. Я позволю себе отвлечься далеко в сторону для пояснения примером. Вот что однажды увидел и услышал я…

Воскресный пыльный день. Август. Рынок, в просторечье именуемый толкучкой и барахолкой. Толчея и давка, людской водоворот. Две девицы в этой атмосфере. Чувствуется — дома они тут, на своей почве. Знаете вы их, видали, конечно… Парички, выщипанные бровки, голубые веки, перламутровые губы, кофточки такие обезьяньи, с начесом, юбки-миди. Лица девиц не то чтобы красивые и не то чтобы дурные — обезличенные косметикой, а вот глаза запоминаются — у одной белая сентябрьская пустота, у другой мартовская стынь-пустынь, февральский холод.

— Ну, ты, — говорит та, в чьих глазах навсегда задержался холод. — Чо с костюмом-то, мылилась-мылилась… Брать надо было…

— Да черт его знает… Не сдашь еще.

— А-а, — говорит с досадой первая. — Не сдашь, не сдашь… Ну, ладно. Счас мы с тобой такую деревню найдем. И окучим…

Совсем недолго надо побыть филателистом, чтобы вселилась в тебя та расхожая меж собирателями мечта: приходит на коллекционерский этот шабаш, на эту Вальпургиеву ночь меново-торговых страстей простак со старым альбомом. Альбом когда-то, может, голубой, почти синий был. И первым, кто заметил робкого простака, являетесь вы. Отвели вы дядю поскорее в сторонку, глянули, — а там, в альбоме-то, все «Советы» с первых марок! Леваневский с надпечаткой! Первая спартакиада! Антивоенная — целенькая! Золотой стандарт! Бакинские комиссары! И вы все сразу оптом, с альбомом, даром что марки-то там на клей припаяны — все по номиналу!!! А? Бывает же счастье — только редко: Леваневского, понимаете вы, Леваневского с надпечаткой по номиналу, а он в ста рублях идет… Да что там в ста…

Греза, конечно, золотая… Золотой дождь… Где теперь такие простаки… Эге… И все-таки бывают, приходят, но чаще не дядя-охломон, пропивающий все оптом. Охломон-то, может, все-таки сам собирал в детстве, кое-что в марках смыслит, а вот женщина иногда появляется такая недоверчивая, все щурится, оглядывается, некает-мекает, не знает, что просить, конечно, не соглашается по номиналу, но на нее, как ястребы, со всех сторон и, глядишь, уже отдала альбом, нет его, унесли…

Итак, бывает лелеемое, случается…

Раздумываю, вспоминаю, и никнет мое сатирическое копье, превращается в обыкновенную авторучку, когда вижу еще огромный слой собирателей — столь многочисленный, увеличивающийся по-индийски. Это те, кто еще не успел разочароваться. Это те, кто не понял еще резкой кой разницы между зарплатой и текущим счетом Форда, это те, кто не вынашивает голубой и радужной мечты обрести тысячу процентов на затраченный капитал. Вижу, как, тихонько морщась, точно от слабой боли, лезут они в собственные неглубокие карманы и платят потомкам венецианских дожей, римских императоров и генуэзских менял полновесные трудовые за «спартакиады», за «гонконги», за «искусство».

Вот как раз стоит перед глазами Любитель, назовем его так, чтобы отличить от завзятых коллекционеров, ведь собирает он в одной, хотя и слишком широкой ныне отрасли, — по искусству. Для непосвященных должно быть ясно, сколь много выпускается ныне марок: бесконечное, непосильное множество. Попробуйте скупить хотя бы то, что выставлено в витринах газетных киосков, — академику не под силу. Давно канули в прошлое хронологические коллекции, где все начиналось с первой жалкой марочки, с первой невзрачной серии. Есть такие, конечно, но чаще у миллиардеров, владетельных особ, у испанского короля, наверное, если не распродал он по нужде дедову коллекцию, вывезенную когда-то из революционной Испании. Одни чемоданы с марками захватил тогда Альфонс с несчастливым тринадцатым номером. Но оставим испанских королей, — они выход найдут, а что делать начинающему инженеру, молодому врачу или хоть высокооплачиваемому начальнику мартеновского цеха? Что делать?

Шутники утверждают, что у современного человечества в современной квартире со всеми удобствами имеется три главных вопроса: Что делать? Кто виноват? Какой счет?

Но не ограничиваясь этой шуткой, все-таки: что же делать обыкновенному рядовому филателисту при возрастающем марочном рынке? А остается одно: поверить в поговорку — если не можешь любить желанного, люби то, что есть, иди по узкому отраслевому руслу. И вот специализируются коллекции — век специализации! — уходят корнями в животный мир, возносятся в космос, застревают на спорте (бесчисленные уже серии, и все одно и то же: фигуристка с поднятой ногой, боксеры в бычьей стойке, хоккеисты с клюшками), приникают к многочисленным родникам искусства, и текут из этих родников марки-картины, марки-репродукции, марки-миниатюры с картин и скульптур, украшающих известнейшие галереи.

Можно бы, наверное, и посмеяться: измельчало человечество! В прежнее-то время любители подлинные полотна скупали, Рубенс в гостиных был, Веласкес с Тицианом, Снайдерсом украшали столовые, Ренуаром — кабинеты и спальни… Мона Лиза-то, Джоконда-то знаменитая, у кого-то, простите, в ванной комнате, по-нынешнему — в совмещенном санузле, висела… А вы ныне репродукции какие-то да еще на таком мизере, на марках, копите. И гордитесь: «Галерея в миниатюре!», «Леонардо в миниатюре». Э-эх, как же с Любителем-то быть?

А ничего не поделаешь, — отвечаешь этому голосу из глубины. — Мона Лиза-то одна, а ви-деть-то ее всякому хочется, кто любит искусство. Что поделаешь, если хочется иметь у себя дома Веласкеса и Эль-Греко? Если душа ноет без Ренуара, томится без Дега, без Гогена и без Берты Моризо? Да вы не смейтесь очень-то! Думаете, если Рубенс на марках, так уж все просто, легко-дешево? Ошибаетесь, сударь… И в марках творения великих в немалой цене, тем более, что добываешь их не из первых рук. Как знать, не обходился ли иному покупателю подлинник Ренуара в свое время дешевле марочной серии? Неуступчивы венецианские дожи, не любят торговаться потомки голландских купцов. Что ни марка — рубль, что ни серия — четвертная. Особенно, когда вам говорят: «Но это же — Лувр! Это же Модильяни!». Или: «Ну, что ж, попробуйте, найдите у кого-нибудь еще такую Дрезденскую (Мюнхенскую, Лондонскую) галерею». И особенно, когда предлагают женщин…

Здесь читатель, не знакомый с современной филателистической терминологией, вполне может встать в тупик, вытаращить глаза. ЧТО — женщин? Как это? Почему — женщин!? В каком это, простите, смысле?

Поясню… Отмечу лишь сначала, что марки — увлечение в общем-то мужское. Женщины-филателистки, конечно, есть, но явление' редкое, в виде исключения, что ли, допустим, как женщина-сталевар, женщина-рыбак, женщина-охотник, женщина-капитан (а мне встречалась женщина-пилорамщик, и как ворочала она саженные бревна ломом-гандшпугом!). Имеется также в виду женщина взрослая, совершеннолетняя. Девочки-второклассницы не в счет. Не в счет и молодые жены, еще припаянно влюбленные в своего юного мужа, ибо в таком состоянии они прощают (разрешают) ему это увлечение, а лучшие пытаются даже сами светиться, как луна от солнца. Это, пожалуй, самый распространенный случай появления женщин на филателистическом торжище, и надо видеть эту девочку-женщину, всегда почти прелестную, как ранняя весна и как молодая газель, когда она тянется из-за мужьей спины в чей-то распахнутый кляссер и слабо дышит, может быть, от дальнего ужаса, глядя, как муж наносит ущерб неокрепшему семейному бюджету. Юная газель ни в чем не похожа на описанных выше подружек в пижамных парах, и на цветущем, слегка утомленном ее личике еще бродят счастливые сполохи. Она даже пытается скрыть, погасить эти сполохи, но не всегда ей удается, И с понимающей ухмылкой смотрят на нее, подмигивая друг другу, сановные Людовики Валуа и Кондэ. Вот, наверное, самый распространенный тип женщины, причастной к филателии.