Золотой камертон Чайковского

– Да что ж тут удивляться, ему и было-то лет десять, пацаненок совсем, а еще кругом такое творилось, вся страна ходуном ходила, в городе что ни день, то стачки, митинги, забастовки, военные, раненые с фронта, жандармы, полиция, лозунги всякие, чистое светопреставление, – замахала на нее руками Луша. – Нашли, о чем рассуждать. А честнее и добрее человека, чем Модест Петрович, обыщись не найдешь, – наставительно закончила домработница, и Лариса Валентиновна истово с нею согласилась, чувствуя, как легче и спокойнее стало на сердце.

– Дак чего ж мы с этим гадом делать будем? – вывела ее из состояния благодатного покоя Луша.

– Не знаю. А только человек, отнявший чужую жизнь, должен заплатить своей! – неожиданно горячо воскликнула Лариса Валентиновна. – Убийцу нужно убить! Вот именно, его нужно убить! – Господи, что она несет, какое убийство? Кто его убьет, она сама? Дикость. У них дома даже оружия нет, тут же спохватилась она.

– Убить – это, конечно, справедливо, да вот только как хорошему человеку такой грех на душу взять. Нет, – покачала головой Луша. – Не осилить нам такое дело, да и потом что? Расстреляют ведь.

– Его же не расстреляли! Живет сыт-пьян, пользуется всеми благами и ни о чем не печалится. Он ведь и проговорился о содеянном не из раскаяния, а чтобы мне досадить, – с горечью объяснила Лариса Валентиновна. – Это страшный человек, да это даже и не человек вовсе, а чудовище!

– Чудовище, он чудовище… – в полубреду-полуяви бормотала Лариса Валентиновна. Но ведь Анатолий не стрелял, нет. Он подло, тайно отравил Модеста. Отравил и остался безнаказанным. Вот и его надо отравить. Да еще так, чтобы он мучился, умирая, и вспоминал то, что сделал, мучился и вспоминал, мучился и вспоминал, мучился и всп-о-м-и-н-а-л…

Лариса Валентиновна от Луши вернулась на рассвете, сил дойти до кровати не было, она присела на минутку в кресло да так и уснула.

– Мам, мама, просыпайся. Мама! Ты что за столом спишь? Мам? – Лизин встревоженный голос прорвался сквозь ватную бесчувственную пелену, в которую провалилась, засыпая, Лариса Валентиновна. – Мама!

– Да, что? Что случилось? – еще плохо соображая после сна и резкого пробуждения, бормотала Лариса Валентиновна, с трудом разгибая спину и шевеля шеей.

– Ты в кресле уснула! – возмущенно воскликнула Лиза, встревоженно глядя на мать. – Мам, ты не пила? – В голосе дочери звучала тревога, подозрительность и едва уловимая нотка презрения.

– Бог с тобой, – отмахнулась Лариса Валентиновна, поправляя волосы и одергивая блузку. – Просто сидела вот вечером и вспоминала папу. – Она указала на камертон. – А ты еще помнишь отца?

– Ну конечно, – легко согласилась дочь.

– Нет, я имею в виду по-настоящему. Ты помнишь, каким он был, как вел себя, ходил, разговаривал, как брал вас с собой на репетиции и концерты, как мы на море ездили на машине?

– Не все, конечно, – присаживаясь за стол, проговорила Лиза. – Какие-то отдельные моменты помню. Как он мне куклу на день рождения подарил, как у Тамары, с бантами. Помню, как мы с Ильей мороженое просили возле зоопарка, а он ни в какую не хотел покупать, потому что было холодно, а я подговорила Илью, чтобы он заревел, и тогда папа схватился за голову, обозвал нас несносными детьми и купил-таки мороженое. Но в зоопарк с нами больше не ходил, – с невольной улыбкой принялась вспоминать Лиза. – И поездки на море помню. Я обожала высовываться в окно, а папа все время ругался, боялся, что я вывалюсь из машины. А почему ты вдруг о папе вспомнила?

– Я очень по нему скучаю, – тихо, словно стесняясь своих слов, ответила Лариса Валентиновна.

– Мамочка, ты все еще его любишь?

– Да. Ладно, Лизок, надо умыться и переодеться, а то я как-то неважно выгляжу. Надо же, уснула в кресле! – покачала головой Лариса Валентиновна, прихватила футляр с камертоном и вышла из комнаты.

Глава 6

Июль 1965 года. Ленинград

– Лариса, ты дома? – Анатолий Михайлович закрыл дверь, придерживая под мышкой букет гвоздик. Сидеть на даче одному смысла не имело, голодно, да и скучно. И хотя жену с ее детьми он не жаловал, но все же люди, да и горячее питание – вещь не последняя. А потому, немного оправившись от вчерашнего похмелья и напившись растворимого кофе, Анатолий Михайлович решил вернуться в город. По пути купил букет, не стоит без особой нужды злить женщину, которая готовит тебе еду, еще плюнет в тарелку.

– Ларис, хватит дуться, – входя в комнату, примирительно проговорил Анатолий Михайлович, надевая на лицо привычную обаятельную улыбку. С годами эта маска утратила свою привлекательность, как и лицо композитора, обрюзгшее и утратившее свежесть. Смотрелась она не задорно и лукаво, как в молодости, а жалко и фальшиво. Так же, как и поредевшие тусклые волосы, нелепо зачесанные набок так, чтобы прикрыть разрастающуюся на макушке лысину.

Ларисе Валентиновне потребовалось немало труда, чтобы стереть с лица отвращение при виде мужа.

– Здравствуй, – сухо поздоровалась она, принимая жалкие, словно неживые, гвоздики на болезненно тонких стеблях. Она терпеть не могла эти цветы, словно сошедшие с плаката, выставленного к празднику Седьмого ноября. Они хорошо смотрелись на похоронах, торжественных заседаниях и демонстрациях.

– Ларис, ну извини, напился как свинья, наговорил чего-то. У Сошкина день рождения был, вот, отметили узким кругом. Есть хочется ужасно, – чмокнув мимоходом в щеку жену, пожаловался Анатолий Михайлович. – Я пойду переоденусь, накрой на стол.

– Накрой, подай, приготовь, извини, не дуйся. Я тебя ненавижу – извини. Я убил твоего мужа – не дуйся. Я низкая, подлая, бесчеловечная тварь, не обращай внимания, – зло шептала Лариса Валентиновна, накрывая в кухне на стол. Ничего-ничего. Она потерпит. Послезавтра Гудковский уезжает в командировку в Ригу. Почему-то она больше не могла называть его по имени, в этом было что-то семейное, дружеское, непереносимое и отвратительное. Гудковского не будет неделю, за эту неделю они с Лушей все обдумают.

– Ешь.

– Спасибо. Ужасно голоден, – не обращая внимания на настроение жены, с аппетитом набросился на еду Анатолий Михайлович.

– Где же ты? – бормотала Лариса Валентиновна, шаря рукой в глубине старых, забитых всяким хламом антресолей. Как хорошо, что за эти годы у нее так и не дошли руки разобрать их. – Она должна быть где-то здесь. Точно должна быть. Ее не могли выбросить.

Детей дома не было – Лиза уехала к подруге, Илья остался на даче. Гудковский еще вчера уехал в командировку, и теперь Лариса могла не спеша приступить к осуществлению своего плана. Гудковского они с Лушей решили отравить. Точнее, решила она, Луша была категорически против, считала, что их поймают и обязательно посадят, а то и расстреляют, и все из-за этого гада. И предлагала просто сдать его в милицию.

– Вот она!

Лариса Валентиновна ухватила рукой поллитровую банку с коричневатым раствором. Эту штуку, раствор Клеричи, когда-то достал Модесту его поклонник, сотрудник какого-то геологического НИИ. В тот год у них в дачном поселке расплодились буквально орды крыс, и ничто их не брало. Тогда кто-то посоветовал Луше травить их таллием. Вещество, как оказалось, ни в аптеках, ни в магазинах хозтоваров не продавалось, но Модест достал его. Было это лет за пять до его смерти.

Главное, чтобы за столько лет этот раствор не испортился. А, впрочем, что может сделаться яду от длительного хранения, рассудила Лариса Валентиновна, он может только еще опаснее стать.