Золотой капкан

– Причем здесь мать? – напряженным голосом спросил Алексей.

– Ну, не скажите. Очень даже причем… Кукольников ехидно покривился.

– Ведь она родила предателя, врага народа, – сказал он с издевкой. – А как с такими отщепенками поступают? До Алексея слова Кукольникова долетали как бы издалека. Все происходящее казалось ему дурным сном.

– Верно – ее заберут в кутузку и будут допрашивать, чтобы госпожа Малахова выдала всех сообщников сына. Подчеркиваю – всех! Кукольников резко взмахнул рукой – словно саблей.

– Ей много вопросов зададут, – продолжил он вкрадчиво, с иезуитской настойчивостью. – А поскольку сказать ей нечего, вашу маман будут пытать. Взгляд Кукольникова казалось проникал в мозг и Алексей опустил глаза.

– Долго будут пытать. Долго и изощренно. Спецы НКВД в таких вопросах могут дать фору сотрудникам гестапо… В глаза смотрите мне, в глаза, милейший граф! Вам неприятно то, о чем я говорю? Но это правда. Голая правда, черт возьми! Алексей вдруг понял, что Кукольников и впрямь не лжет. Если такая информация попадет в НКВД, матери несдобровать. Он уже был далеко не мальчиком и мог реально смотреть на вещи. Тем более, что под молот репрессий попало много ни в чем не повинных людей. Это Алексей знал наверняка. Война с финнами открыла ему глаза на многое. Понятно, что свои соображения он держал при себе. Воспитанный в патриотическом духе, Алексей был уверен только в одном: НКВД и Родина – совершенно разные вещи… Алексей какое-то время медлил, собираясь с мыслями. Письмо матери жгло ладонь, неприятная слабость вдруг вступила в тело. Ему дается шанс выжить. Но какой ценой? Лучше смерть! Смерть…

Но если посмотреть с другой стороны, какой толк от того, что его превратят в горстку пепла?

Нет, он должен сражаться! Если засыпать горсть песка в буксы паровоза, то через какое-то время состав может сойти с рельс. Вот он и будет крупинкой песка в механизме фашистского локомотива. Алексей наконец принял решение. В этот момент ему почудилось, что он летит в бездну. Алексей даже прикусил нижнюю губу до крови, чтобы вернуть себя к реальности. «Я ему наработаю… – справившись с волнением, подумал он с мстительной ненавистью. – В первую голову я должен узнать, чем занимаются на этой вилле, кто здесь живет. И нужно – обязательно нужно! – связаться с нашими…»

– Согласен… – не сказал, а скорее выдохнул Алексей.

Внешне он казался спокойным, но был неестественно бледный и какой-то заледеневший.

Глава 16

Савин от неожиданности растерялся.

– Простите, как это – Ахутин? – спросил он, глупо вытаращив глаза на старушку.

– Весь наш род опозорил… Агафья Ниловна тяжело поднялась со стула и прошла на кухню.

– Погодь маленько… – сказала она на ходу.

Савин потер виски, тряхнул головой – час от часу не легче: Ахутин – не Ахутин…

Агафья Николавна принесла с собой перевязанный шпагатом пакет, обернутый в порыжевшую от времени газету и перевязанный шпагатом.. В пакете были сложены облигации Государственного займа 1947 года, какие–то квитанции, старые открытки и письма, несколько выцветших фотографий.

– Вот он, антихрист окаянный, Влас Ахутин… Агафья Ниловна подала Савину небольшую любительскую фотографию.

– Старшего брата моего, Серафима, сын, – молвила она неприязненно. – Яблоко от яблони далеко не падает…

– Фотография довоенная? – спросил Савин, сравнивая фоторобот с изображением Власа Ахутина.

– Кажись, в тридцать восьмом… Да, точно, летом. В армию его не забрали.

– Серафим бумагу где-то выправил, что квелый он.

– Агафья Ниловна, а почему вы так, прямо скажем, не очень лестно, отзываетесь о своем родственнике?

– Леший ему родственник… Старушка принялась взволнованно перебирать бумаги на столе.

– Весь в Серафима, – сказала она с горечью. – Тот, почитай, всю жизнь деньгу копил правдами и неправдами, кубышки в огород по ночам таскал, закапывал, да жену свою Дарью, царство ей небесное, золотой души была, куском хлеба попрекал, пока она, голубка, на тот свет не сошла. И Власу все свое вложил. Такой же мазурик, как Серафим, вырос. Все норовил приглядеть, что где не на месте лежит… Да сколько веревочке ни виться, а узелкам счет точный всегда выйдет. Вот его в начале сорокового года и посадили; за что? – я уже и не помню. Глаза Агафьи Ниловны увлажнились и она достала носовой платок.

– С той поры и пошло у них все через пень да колоду: Серафим в сорок первом, весной, повесился, а Влас из тюрьмы бегал, да не шибко долго…

– Простите, я перебью вас, Агафья Ниловна. Я вот смотрю на фотографии Григория Фомича и Власа, и мне кажется, что они очень похожи. Не так ли?

– В детстве их даже соседи путали. С годами Влас вверх вытянулся, а Гришаня в плечах стал пошире, но ростом не вышел.

– Когда вы видели Власа последний раз?

Старушка ненадолго задумалась, а затем ответила:

– Давно. Помнится мне, в пятьдесят пятом… или в пятьдесят шестом, весной… да, в пятьдесят шестом, зашел он к нам: худой, заросший, в обносках с чужого плеча. И показалось мне, что до крайности напуганный – все в окно поглядывал; а ежели кто в дверь постучит, скукожится весь, да на кухню шасть. Сидит там, как мышь в загнетке, нос не кажет… Агафья Ниловна сокрушенно вздохнула.

– Мы, знамо дело, обрадовались, что он объявился – все-таки родная кровь, да и злобы, как у некоторых сродственников водится, промеж нас отродясь не было; каждый жил по своему уразумению, свою дорожку по жизни прокладывал, делить тоже было нечего. Пожил Влас в нашей квартире недолго, как потеплело, мы и распрощались. С тех пор о нем ни слуху, ни духу. В какую сторону подался, жив ли? – не ведаю…

– Агафья Ниловна, – Савин пристально посмотрел в глаза старушке. – Извините, пожалуйста, может я не прав, но мне кажется, что вы чего-то не договариваете…

Агафья Ниловна смутилась и ответила не сразу. А когда заговорила, в ее голосе проскользнули виноватые нотки:

– Оно, конечно… забыть могла… Времени вон сколько прошло. И память уже не та, что прежде. Старею…

– Тогда с вашего позволения, я напомню кое-что. Почему вы мне не рассказали, каким образом документы Григория Фомича очутились у Власа Ахутина? Агафья Ниловна, нам это очень важно знать, чтобы отыскать и обезвредить опасных преступников. Дело в том, что Влас убит.

– Влас… убит? Почему убит? Влас… Старушка подалась вперед, вцепившись руками в край стола.

– Это правда? – спросила она, пытливо заглядывая в глаза Савину.

– Правда. В таких делах, Агафья Ниловна, лгать нельзя.

– Ох, ты, господи. Влас… Агафья Ниловна пригорюнилась.

– Пропащая душа… – сказала она с горечью. – Царство небесное…

– Ну, так как насчет документов?

Старушка колебалась недолго.

– Скажу, теперь все скажу. Как на духу. Гришаня умирал – слово ему дала: пока будет жив Влас, никто не должен об этом знать. Вот оно и случилось… Она обернулась к иконам и перекрестилась.

– Прости мня, Господи… Пришел он к нам тогда, на колени перед Гришаней упал, плакал, свою жизнь проклинал – страшно было слушать. Гришаня мягкий по характеру был, как воск – лепи, что кому вздумается. Вот и выпросил Влас у него документы: по возрасту почти погодки, лицом схожи, а рост какой, в паспорте не видать. Бежал, сказывал, из Сибири, к жене и детям – двое у него их. Жить без них, говорил, невмоготу, руки на себя наложу, если опять попадусь. Фотокарточки показывал. Оно понятно, Гришане это знакомо; свою семью, почитай, каждый день вспоминал, вот и расчувствовался… Агафья Ниловна всплакнула.