Золотой киль

Курце оказался прав. Крепежные работы отнимали много времени, но были необходимы. Если бы верх завала рухнул, пришлось бы начинать все сначала, да и пострадать кто-нибудь мог.

Взошла луна, при ее свете стало легче разбрасывать породу, поэтому фары выключили, а Курце работал при свете лампы. Он никому не уступал место в завале, поэтому Уокер, Пьеро и я по очереди помогали ему, выволакивая из прохода камни. Еще через три часа проход с прочной кровлей прорезал завал уже на шесть футов, и тут мы решили, что пора сделать перерыв и подкрепиться.

Пьеро рассказал, что он чувствовал, когда я отбирал у него пистолет.

— Разозлился я страшно в тот момент. Не очень-то приятно, когда в тебя «пушкой» тычут!

— Пистолет был не заряжен.

— Да я понял и от этого еще больше разозлился. — Совершенно неожиданно Пьеро засмеялся. — Но теперь я думаю, что ты это здорово проделал. Без стрельбы как-то лучше.

Мы в это время стояли в стороне от завала, и я спросил:

— Франческа рассказала про Курце?

— Да. Я никогда об этом не думал. Помню, тогда, во время войны, я удивился, узнав, что Донато Ринальди нашли мертвым. Но мне и в голову не пришло, что кто-то мог его убить. Мы же все были друзьями.

Золото разрушает дружеские связи, подумал я, но мой слабый итальянский помешал мне выразить эту мысль. Вместо этого я спросил:

— Ты был там, скажи, мог Курце убить тех четверых?

— Харрисона он не мог убить, я сам видел, как тот погиб. В него стрелял немец, которого я пристрелил. Но остальных — Паркера, Корсо и Ринальди — Курце, пожалуй, мог убить. Он был таким человеком, который ни о чем другом не думал.

— Убить он мог, но убивал ли? — спросил я.

Пьеро пожал плечами:

— Кто же это может знать? Прошло столько лет, и свидетелей не осталось.

Обсуждать этот вопрос дальше не имело никакого смысла, так что мы вернулись к работе…

* * *

Курце торопливо заглатывал еду, чтобы поскорее отправиться в забой. При свете лампы глаза его ярко сверкали, он весь был во власти золота, ведь всего четыре фута отделяли его от сокровищ, которыми он бредил пятнадцать лет. Уокер пребывал в таком же состоянии — едва Курце зашевелился, как он вскочил на ноги, и они поспешили к завалу.

Пьеро и Франческа вели себя спокойно. Они ведь не видели золота. Франческа неторопливо закончила полуночную трапезу, собрала тарелки и отнесла их в машину.

Я сказал Пьеро:

— Странная женщина…

— Любой ребенок, выросший среди повстанцев, будет странным. У нее трудная жизнь.

Я осторожно спросил:

— Кажется, она несчастлива в браке?

Морезе сплюнул:

— Эстреноли — дегенерат.

— Зачем же она вышла за него?

— Жизнь «аристос» отличается от нашей. Брак по расчету — так многие думают. Но на самом деле это не так.

— Как тебя понимать?

Он взял предложенную мной сигарету.

— Знаешь, как коммунисты обошлись с ее отцом?

— Она говорила мне что-то.

— Позор. Он человек, настоящий человек, они недостойны лизать его ботинки. Теперь от него только оболочка осталась, больной сломленный старик. — Пьеро чиркнул спичкой, и огонь осветил его лицо. — Несправедливость способна убить жизнь в человеке, даже если он все еще ходит по улицам.

— А какое отношение это имеет к замужеству Франчески?

— Старик был против. Он знал породу Эстреноли. Но мадам настаивала. Видишь ли, молодой Эстреноли хотел ее. В нем говорила не любовь, только желание — мадам очень красивая женщина, — поэтому он и хотел ее, но получить не мог. Она знала об этом.

— Так почему, черт возьми, она вышла за него?

— Тут Эстреноли проявил смекалку. У него дядя — член правительства, и он пообещал, что, может быть, там пересмотрят дело Графа. За определенную плату, конечно.

— Понимаю, — удрученно сказал я.

— Поэтому она и вышла за него. Но по мне, он все равно что животное.

— И выяснилось, что он не может выполнить свое обещание?

— Не может?! — возмутился Пьеро. — Да он и не собирался его выполнять! В роду Эстреноли за последние пятьсот лет не было ни одного, кто выполнял бы свои обещания. — Он вздохнул. — Видишь ли, она послушная дочь церкви, и, когда она венчалась с ним, Эстреноли знал, что получает ее навсегда. И он гордился ею, о да, очень гордился. Она была самой красивой женщиной в Риме, и он покупал ей платья, наряжал ее, как ребенок свою любимую куклу. Ни на одном манекене в Италии не было тогда столь дорогих нарядов.

— А потом?

— А потом она ему надоела. Он ведь извращенец, вернулся к своим мальчикам, таблеткам, таскался по римским притонам. Синьор Халлоран, римское общество — самое развращенное в мире.

Мне доводилось кое-что слышать об этом. Недавно был случай: утопилась девушка, и расследование этого дела угрожало спокойствию высокопоставленных развратников. Так, говорили, что итальянское правительство сделало все, чтобы эта история не получила огласки.

— В то время она помогала отцу и старым друзьям, — продолжал Пьеро. — Всем было трудно, и она делала что могла. Но Эстреноли узнал об этом и сказал, что не намерен растрачивать состояние на шайку грязных партизан. Он перестал давать ей деньги, совсем — ни единой лиры. Пытался развратить ее, довести до своего уровня, но не смог — не такой она человек. Тогда он выбросил мадам на улицу…

— Поэтому она и вернулась в Лигурию?

— Да. Мы помогаем ей, когда можем, потому что уважаем и ее, и ее отца. Мы пытаемся помочь и ему, но сделать это трудно — он отказывается принимать какую-либо помощь, называет ее милостыней.

— И она по-прежнему жена Эстреноли?

— В Италии нет разводов, а она добрая католичка. Но скажу, как перед Богом, церковь не права, когда такое творится.

— Поэтому вы и помогаете Франческе в таком рискованном предприятии?

— Мне оно не по душе, и зря она, по-моему, ввязалась в него. Боюсь, мы многих недосчитаемся в результате этой авантюры. Но я помогаю ей.

— Я только не понимаю, ведь ее отец настолько стар, что золото вряд ли поможет ему.

— Она думает не только об отце, — ответил Пьеро. — Эти средства — для всех, кто воевал вместе с ним и пострадал от коммунистов. На эти деньги она собирается лечить их, если нужно, дать их детям образование. Дело хорошее, если обойдется без жертв.

— Да, хорошо бы, — согласился я. — Мне бы тоже не хотелось убивать, Пьеро.

— Я знаю, синьор Халлоран, вы это уже доказали. Но есть другие — Торлони и этот Меткаф. Да еще ваш друг Курце.