Золотой огонь Югры(Повесть)

— Глупец! Юнкеришка желторотый! — взорвался вдруг Арчев, следя бешеными глазами за бывшим своим заместителем. — А под какими лозунгами вы устраивали кровавые бани в Ярославле и Рыбинске, на Украине и в Белоруссии, в Семиречье и на Кубани? Под какими лозунгами атаманствовали в Гуляй-Поле и под Саратовом, в Тамбовщине и Кронштадте? И что же?.. Чем все это кончилось? Где ваши Петриченко, Сапожков, Махно, Антонов?

— Махно и Антонов еще не разбиты! Их поражение случайное, временное. Они опять соберутся с силами и продолжат борьбу.

— Вы тоже надеетесь собраться с силами? — язвительно поинтересовался Арчев. — Ваше поражение тоже временное?

— Разумеется, — Ростовцев выпрямился, горделиво отставил тонкую белую ногу. — За нами основная российская сила — хлебороб, землепашец!

— Бросьте обольщаться, подпоручик. Теперь-то уж мужик за нами не пойдет, то бишь за вами… Не уподобляйтесь глухарю на току. Откройте глаза и внимательно прочитайте решения Десятого съезда этой самой Эркапе. А еще лучше — последние постановления Совнаркома и Вэсээнха… Да не стойте же вы, как памятник самому себе, не будьте смешным!

Ростовцев смутился, торопливо подтянул ногу, глубоко засунул руки в карманы шинели.

— Это вы не будьте смешным, — буркнул обиженно. — Сами прочтите внимательно и решения и постановления. Неужели вы не видите, что коммунисты отступают? Новая экономическая политика, введение натурального налога, разрешение продавать излишки хлеба. Все говорит о том, что…

— Все говорит о том, что нам — то есть вам! — нечем больше пугать крестьянина, нечего ему обещать… Сядьте! — Арчев показал на вторую койку. — Почему я должен смотреть на вас снизу вверх?.. — И когда Ростовцев, хмыкнув, опустился на тюфяк, продолжил брюзгливым тоном: — Большевики отобрали у нас, миль пардон, у вас, даже самого распоследнего, темного и лопоухого лапотника. Вы кричали: «Долой продразверстку!», а ее уже нет, отменили. Вы кричали: «Свобода торговли!» — пожалуйста, торгуйте. Что теперь кричать будете? Чем поманите мужика?

— Почему вы все время выделяете «вам», «у вас»? — спросил Ростовцев.

— Потому, подпоручик, что я выбываю из игры. Надоел мне этот балаган до изжоги. — Арчев сцепил пальцы, хрустнул ими. Забросил ладони на затылок. — Скоро, милый Серж, я буду далеко отсюда. Уйду туда, где нет ни чекистов, ни Совдепов. Доберусь на этой лоханке до города, а там… — присвистнул, взмахнув рукой, и даже зажмурился, заулыбался счастливо.

— Неужто вы верите, что это реально? — с надеждой спросил Ростовцев и, когда Арчев не ответил, а лишь усмехнулся, поинтересовался: — И куда же вы? На восток? К Семенову? К Унгерну?

— Я пока из ума не выжил. — Арчев презрительно фыркнул. — Если Семенова и барона еще не шлепнули, то скоро шлепнут. Как и вас, кстати.

— Как меня? — Ростовцев судорожно проглотил слюну, отчего острый кадык на тонкой шее дернулся. — А вас, что же…

— Я, мон анфан тэррибль, собираюсь жить долго. Долго, вкусно и красиво… Уеду в Париж, сниму скромную, из трех-четырех комнат, квартирку. Где-нибудь на рю де ля Пэ. Буду по вечерам гулять в Монсури, потягивать шабли в Мулен Руж или в Фоли Бержер, обнимая субреточку-гризеточку. И буду посмеиваться над вашими дурацкими идеями, над этой нелепой, дикой и грязной страной, где я имел несчастье родиться…

— Хотите пополнить ряды клошаров и умереть с голоду под мостом Александра Третьего? В Париже полно нищих и без вас.

— Вот именно — без меня! Без меня, шер ами, — Ар-чев хрипло засмеялся. — Каждому парижскому нищему я буду подавать в светлое воскресенье по сантиму. — Нагнулся к собеседнику, выдохнул, сминая в торопливом шепоте слова: — Потому что у меня будет Сорни Най!

— Что, что у вас будет? — не понял Ростовцев, пораженный горячечным бормотанием бывшего командира, его остановившимися, остекленевшими глазами.

Арчев вздрогнул. Улыбка исчезла, будто ее сдернули с лица.

— Ничего, кроме денег, — сказал глухо.

И встревоженно поглядел на вход — скрежетнул замок, дверь открылась. Мрачный Матюхин швырнул к ногам Ростовцева солдатские шаровары и гимнастерку.

— Переодеваться! — приказал раздраженно. — А это, — шевельнул носком ботинка мокрую одежду, — на палубу. Сушить… Вы, — указал пальцем на Арчева, — приготовьтесь к прогулке.

Ростовцев суетливо переоделся, смущенно поглядывая на Матюхина, который, прислонившись к косяку, смотрел куда-то поверх голов пленных.

— Я готов, — Ростовцев подхватил в охапку мокрое белье.

Матюхин выпрямился, пропустил вперед Ростовцева и Арчева, прикрыл за ними дверь.

В коридоре пленных чуть не сбил с ног остячонок, вприпрыжку бежавший навстречу. Увидев Арчева, он отскочил к стене, схватился за нож у пояса. Оглянулся растерянно на Фролова, шагавшего следом.

— А этого куда? — Фролов кивнул на Арчева.

— Вместо прогулки. Заодно уж чтоб… — объяснил Матюхин.

— Отныне на прогулку только вместе со всеми, — жестко потребовал Фролов. — Пусть бандиты видят своего главаря, пусть поразмышляют. И запомните: впредь — все только по распорядку. Распорядок — закон!

— Так я хотел… — начал Матюхин, но Арчев перебил его:

— Э-э… гражданин Фролов, скажите, пожалуйста, как здоровье Еремея? Сами понимаете, если ребенок умрет, это усугубит мою вину. А так… хотелось бы рассчитывать на снисхождение.

— На снисхождение? — поразился Фролов. — Вы чудовище, Арчев. И наглец! — Побуравил его взглядом, сказал сквозь зубы: — Впрочем, не вижу причин скрывать. Еремей поправляется…

Еремей пришел в себя как только начался бой — стрекот пулеметов, беспорядочные хлопки выстрелов, которые, зародившись где-то далеко-далеко, вдруг в единый миг приблизились, превратившись в громкий, резкий гул, вызвавший необъяснимую тревогу. От этой-то тревоги Еремей и очнулся. Вскинул голову, застонал, когда по спине жаром полыхнула боль, и чуть опять не потерял сознание. Взглянул на себя — и обомлел: весь, до пояса, был туго укутан широкими белыми полосами материи, сквозь которую проступали кое-где темные пятна. Роняя обессиленно голову на подушку, успел Еремей охватить взглядом странное, незнакомое помещение с зеленоватыми стенами, русской лежанкой, русским умывальником, с оконцем. Увидел портрет Ленина-ики, такой же, как в родной избушке, и облегченно вздохнул.

Покряхтывая, опустил с постели ноги и, шатнувшись, встал. Пол слегка покачивался, дрожал. Еремей, раскинув руки, побрел к выходу. Вцепился в дверную ручку, рванул — заперто. Но уже не смог устоять на ногах…

Когда Люся, перебинтовав раненых, и своих, и пленных, открыла дверь в каюту Еремея, то чуть не споткнулась о скрючившегося на полу мальчика. Отпрянула, охнула, зажав рот ладонью.

Антошка, который крутился рядом, скользнул из-под локтя девушки, упал на колени перед названым братом.

— Ермейка, лилынг вусын? — захныкал слезливо, не решаясь прикоснуться к нему. — Ермейка-а-а…

— Живой, живой. Дышит. — Люся присела рядом, бережно просунула руки под мышки Еремея, приподняла его. Приказала: — Бери за ноги!

Они отнесли Еремея к кровати, уложили на живот. Сквозь бинты на спине мальчика проступили яркие алые разводы. Люся протянула руку, и Антошка, уже выдернувший из чехла нож, всунул рукоять в ладонь девушки. А сам метнулся к шкафчику над столом. Открыл дверцу, быстренько выставил банки и склянки, схватил один из туесков. Вернулся к Люсе.