Золотой жук. Странные Шаги

— Картина довольно поучительная, — вздохнув, промолвил барон. — Думается мне, в ней есть некоторая мораль.

— Как это ни странно с точки зрения нравственности, — отозвался Форэн, — но меня эта картина даже успокаивает. Если уж мы имеем дело с насильственной смертью, то я склонен приветствовать пьянство.

— Пятерка пик, — задумчиво произнес он по-английски, обращаясь к Монку. — «Пятерка шпаг» — как говорили раньше испанцы. Ведь espada по-испански — шпага, если я не ошибаюсь? Четверка шпаг… то есть пик, я хотел сказать. Тройка пик. Дво… У вас тут есть телефон?

— Есть. В соседней комнате. Только нужно войти через другие двери, — с некоторым недоумением ответил барон.

— Если позволите, я им воспользуюсь, — сказал Форэн, поспешно выходя из круглой комнаты. Он прошел через длинный, тускло освещенный зал, обставленный в более строгом, старомодном стиле. По стенам были развешаны оленьи рога. На темных дубовых панелях и старинном штофе обоев мрачно поблескивало оружие, и, направляясь к дальней двери, он успел обратить внимание на одну деталь. Слева у камина висели две скрещенные шпаги, а справа на стене виднелись лишь пустые крюки. Он понял, почему шпаги дуэлянтов показались ему такими старомодными. Под зловещими пустыми крюками стоял шкафчик из черного дерева, украшенный уродливыми резными херувимчиками, походившими скорее на дьяволят. Форэн посмотрел на черных херувимчиков, и ему почудилось, будто они уставились на него с любопытством далеко не ангельским. Он помедлил, скользнув глазами по ящикам, затем шагнул к дверям.

Форэн закрыл за собой дверь; потом где-то в дальнем конце дома, выходящем на дорогу, тоже хлопнула дверь. После этого наступила тишина — никто не слышал ни разговора, ни телефонных звонков.

Барон Брюно вынул из глаза монокль и стал нервно теребить свою длинную черную бороду.

— Надеюсь, сэр, — обратился он к Монку, — ваш друг — человек чести?

— Относительно его чести не может быть ни малейших сомнений, — ответил англичанин с едва заметным ударением на притяжательном местоимении.

Тогда, впервые за все это время, заговорил Ле-Карон — победитель в недавней дуэли.

— Пускай звонит, — грубо сказал он, — все равно ни один французский присяжный не назовет эту печальную историю убийством. Просто несчастный случай.

— Которых следует избегать, — холодно заметил Монк.

Вернулся Форэн. Морщины раздумья на его лбу разгладились.

— Барон, — обратился он к хозяину дома, — мне удалось решить одну задачу. Я готов считать происшедшую трагедию вашим частным делом, но при одном условии: на следующей неделе все мы встретимся в Париже, и вы дадите исчерпывающие объяснения. Скажем, в четверг вечером в кафе «Ронсеваль». Вы согласны? Итак, мы условились? Отлично, тогда вернемся в парк.

Когда они снова вышли из дома, солнце поднялось уже высоко, еще ярче, чем прежде, освещая крутой склон и лужайку внизу. Обогнув купу деревьев, они оказались над тем местом, где утром происходила дуэль, и тут Форэн вдруг остановился, схватил барона за руку повыше локтя и сжал точно клещами.

— Бог мой! — воскликнул он. — Это невозможно. Вам надо немедленно удалиться.

— Что? — изумился барон.

— Быстро сделано! — сказал юрист. — Его отец уже здесь.

Взгляды всех устремились в том направлении, куда смотрел Форэн, и прежде всего они заметили, что старая садовая калитка открыта и видна белая пыльная дорога; затем — что на лужайке находится высокий худой седобородый человек, одетый с ног до головы в черное и всем своим видом напоминающий пуританского священника. Он стоял неподвижно и смотрел на убитого.

Рядом с ним у тела опустилась на колени девушка в сером платье и черной шляпке, а оба секунданта, как бы повинуясь чувству благопристойности, отступили на несколько шагов в сторону и остановились, мрачно глядя себе под ноги. Вся группа напоминала живописную сцену на залитых светом зеленых театральных подмостках.

— Сейчас же возвращайтесь в дом, все трое, — с неожиданной яростью проговорил Форэн. — Выйдете на дорогу через другую дверь. С ним вы не должны встретиться.

Ле-Карон сразу же повернул обратно. Барон после минутного колебания тоже проявил готовность подчиниться и устремился за ним. Последним в дверях скрылся высокий молодой человек с бритой головой, который шагал с такой небрежной медлительностью, что даже движения его длинных ног казались циничными. Он один из всех держался так, будто события этого дня не произвели на него никакого впечатления.

— Мистер Крейн, я полагаю? — обратился Форэн к потрясенному утратой отцу. — Боюсь, вам уже известно все, что мы можем сообщить.

Седобородый человек наклонил голову. Черты его выражали подавленную страстность, и во взгляде было что-то исступленное, противоречившее сдержанной неподвижности лица. Однако, как выяснилось впоследствии, такое выражение глаз, вполне естественное в минуту горя, было присуще этому человеку и в обычном состоянии.

— Сэр, — проговорил он, — я вижу, к чему привели карты и вино, я вижу суд господень за все то, чего я страшился. — И добавил с такой наивностью, которая при всей ее неуместности произвела впечатление скорее трагическое, чем комическое: — И всё фехтование, сэр. Я всегда был против французского помешательства на призах за фехтование. Довольно с нас и футбола со всеми этими пари и разными грубостями. Футбол, по крайней мере, не ведет к такому концу. Вы англичанин? — неожиданно обратился он к Монку. — Что вы можете сказать об этом гнусном убийстве?

— Могу сказать, что это действительно гнусное убийство, — твердо ответил Монк. — Я говорил то же самое моему другу полчаса тому назад.

— Вот как, а вы? — воскликнул старик, подозрительно глядя на Форэна. — Вы, может быть, защищали дуэль?

— Сэр, — мягко заметил Форэн, — сейчас не время защищать что бы то ни было. Если бы ваш сын упал с лошади, я не стал бы защищать лошадей: ваше право было бы сказать о них все самое худшее. Если бы он утонул при кораблекрушении, я пожелал бы вместе с вами, чтобы все корабли оказались на дне морском.

Девушка смотрела на Форэна открытым пристальным взглядом, полным внимания и боли, но отец ее нетерпеливо повернулся к Монку и сказал:

— Вы хоть, по крайней мере, англичанин; я хотел бы посоветоваться с вами.

И он отошел с ним в сторону.

Но дочь его продолжала глядеть на Форэна, не двигаясь и не произнося ни слова, и он тоже смотрел на нее с каким-то необъяснимым интересом. Она была блондинка, как и ее брат, с золотистыми волосами и бледным лицом, черты которого, хоть и неправильные, поражали какой-то редкой таинственной прелестью, еще более неотразимой, чем сама красота. Ее глаза, прозрачные, как вода, сияли алмазами, и, заглянув в них, француз вдруг понял с возрастающим безотчетным волнением, что он встретился с чем-то гораздо более положительным, нежели бесхарактерность сына или ограниченность отца.

— Позвольте спросить вас, сэр, — ровным голосом сказала она, — кто эти трое, что сейчас были с вами? Убийцы моего брата?

— Мадемуазель, — ответил он, сразу почувствовав, что надобность скрывать и умалчивать отпала, — вы произнесли страшное слово, и, бог свидетель, это понятно. Но я не хочу притворяться перед вами. Я тоже держал однажды в руках такое же оружие и едва не совершил такое же убийство.

— Вы не похожи на убийцу, — спокойно возразила она. — А они похожи. Тот человек с рыжей бородой, он просто волк — хорошо одетый волк, а это еще отвратительнее. А другой — такой большой и важный, с большой черной бородой и стеклом в глазу, — разве он не ужасен?

— Согласитесь, — вежливо возразил Форэн, — что быть хорошо одетым — еще не преступление. И точно так же человек может ходить с бородой и моноклем и при этом даже мухи не обидеть.

— Только не с такой большущей бородой и не с таким маленьким моноклем, — уверенно возразила она. — Правда, я видела их издалека, но убеждена, что не ошибаюсь.

— Я знаю, вы считаете всякого дуэлянта преступником, который должен понести кару, — голос Форэна прозвучал довольно хрипло, — но я сам…

— Вовсе нет, — возразила она. — Я только считаю, что эти дуэлянты должны понести кару, а чтобы вы могли судить о том, что я думаю и чего не думаю, поручаю вам покарать их, — закончила она, и ее бледное лицо вдруг озарилось загадочной и ослепительной улыбкой.