Золотой жук. Странные Шаги

Пока Марч, совершая свое политическое паломничество, добирался до святых мест, у него было немало забот, которые отвлекли его от странного происшествия: не так-то легко в одиночку справиться с лодкой даже на этой пустынной реке. Один он поплыл по непредвиденной случайности. Лодку для путешествия они купили вместе с другом, но тому в последнюю минуту пришлось изменить свои планы. Гарольд Марч собирался плыть по реке до Уилловуд-Плейс, где гостил в то время премьер-министр со своим другом Хорном Фишером. Известность Гарольда Марча росла; его блестящие политические статьи открывали перед ним двери самых изысканных салонов, но он ни разу еще не встречался с премьером. Хорн Фишер был совершенно неизвестен, но премьера он всю жизнь знал. Вот почему, если бы совместное путешествие состоялось, Марч, вероятно, поторапливался бы, а Фишер был бы не прочь плыть помедленней. Ведь Фишер принадлежал к тому кругу людей, которые знают премьеров от рождения. Вероятно, они не находят в этом особого удовольствия, а Фишер к тому же словно родился усталым. У этого высокого, бледного, бесстрастного человека с лысеющим лбом и светлыми волосами досада редко выражалась в какой-нибудь иной форме, кроме скуки. И все же он был несомненно раздосадован, когда, укладывая в саквояж рыболовные снасти и сигары, получил телеграмму из Уилловуда с просьбой немедленно выехать туда поездом, так как премьер-министр должен отбыть в тот же вечер. Фишер знал, что Марч не сможет тронуться в путь раньше следующего дня; он любил Марча и заранее предвкушал удовольствие, которое доставит им совместная прогулка по реке. К премьер-министру Фишер не испытывал ни особой любви, ни отвращения, а часы, которые предстояло провести в поезде, заранее были ему отвратительны. Тем не менее он терпел премьер-министров, как терпел железные дороги, считая их составной частью того порядка, разрушение которого отнюдь не входило в его планы. Поэтому он позвонил Марчу, извинился и, пересыпая свои слова сдержанными проклятиями, предложил ему спуститься одному вниз по реке, как условились, а встретиться в Уилловуде. Затем он вышел на улицу и, подозвав такси, поехал на вокзал. В вокзальном киоске он пополнил свой легкий багаж сборниками детективных рассказов, которые с удовольствием прочел в дороге, не подозревая, что ему самому предстоит вскоре стать действующим лицом куда более загадочной истории.

Незадолго перед закатом Фишер подошел к воротам парка, раскинувшегося на берегу реки; это и был «Уилловуд-Плейс», одна из небольших усадеб сэра Айзека Гука, крупного судовладельца и газетного магната. Ворота выходили на дорогу со стороны, противоположной реке, но что-то в пейзаже постоянно напоминало, что река близко. Сверкающие полосы воды, словно шпаги или копья, неожиданно мелькали среди зеленых зарослей, и даже в самом парке, на лужайках, окаймленных живой изгородью из кустов и деревьев, воздух словно пронизывало журчание воды. Первая лужайка, на которой очутился Фишер, была запущенным крокетным полем, а по нему гонял шары какой-то молодой человек. Играл этот человек без всякого увлечения, видимо, просто так, для практики; его красивое болезненное лицо казалось скорее угрюмым, чем оживленным. Он был из тех молодых людей, которые не могут сидеть без дела — совесть не позволяет, а всякое дело превращается для них в какую-нибудь игру. Фишер сразу узнал в темноволосом молодом человеке Джеймса Буллена, неизвестно почему прозванного Бункером. Он был племянником сэра Айзека Гука и — что гораздо существенней — личным секретарем премьер-министра.

— Хелло, Бункер! — приветствовал его Хорн Фишер. — Вас-то мне и нужно. Что, ваш патрон еще здесь?

— Только до вечера, — ответил Буллен, следя глазами за желтым шаром. — Завтра в Бирмингеме ему надо выступить с большой речью, так что он сегодня же двинет прямо туда. Сам повезет себя. То есть, я хочу сказать, сам поведет машину. Он только этим и гордится.

— Значит, вы останетесь здесь, у дядюшки, как пай-мальчик? — заметил Фишер. — Что же будет делать премьер в Бирмингеме без острот, которые подсказывает ему на ухо его блестящий секретарь?

— Бросьте шуточки, — сказал молодой человек, по прозвищу Бункер. — Я только рад, что не придется тащиться вместе с ним. Он ведь ни бельмеса не смыслит в дорожных делах — расходах, гостиницах и прочем, вот я и вынужден носиться повсюду, точно мальчик на побегушках. Ну, а насчет дяди… Что ж, поскольку мне предстоит унаследовать усадьбу, приличие требует, чтобы я по временам бывал здесь.

— Ваша правда, — согласился Фишер. — Ну, мы еще увидимся. — И, миновав площадку, он двинулся дальше через проход в изгороди.

Он шел по траве к лодочной пристани, а вокруг него, в парке, где царила река, под золотым вечерним небосводом, витал неуловимый аромат старины. Следующая лужайка сперва показалась ему совершенно пустой, но потом, в темном уголке, под деревьями, он увидел гамак; в гамаке лежал человек и читал газету; он свесил одну ногу и тихонько ею покачивал. Фишер и его окликнул по имени, и тот встал и подошел к нему. Как нарочно, отовсюду веяло прошлым; перед Фишером словно возник призрак викторианских времен, явившийся проведать старинные крокетные площадки. Этот пожилой человек с несуразно длинными бакенбардами был в воротничке и галстуке причудливого, щегольского покроя. Сорок лет назад он блистал в свете и ухитрился сохранить прежний лоск, пренебрегая при этом модами. В гамаке рядом с «Морнинг пост» лежал белый цилиндр.

Это был герцог Уэстморленд, последний отпрыск рода, древность которого подтверждалась историей, а не только ухищрениями геральдики. Фишер лучше чем кто бы то ни было знал, как редко встречаются в жизни подобные аристократы, столь часто изображаемые в романах. Но, пожалуй, куда интереснее было бы спросить у Фишера, чему обязан герцог всеобщим уважением — своей безукоризненной родословной или весьма крупному состоянию.

— Вы тут так удобно устроились, — заметил Фишер, — что я принял вас за одного из слуг. Ищу, кому бы отдать саквояж. Понимаете, уезжал в такой спешке, что не взял с собой камердинера.

— Представьте, я тоже, — не без гордости сказал герцог. — Это не в моих привычках. Камердинер — единственный представитель рода человеческого, которого я терпеть не могу: с детства привык одеваться сам и, кажется, неплохо справляюсь. Быть может, на старости лет я снова впал в детство, но не до такой степени, чтобы меня одевали.

— Премьер тоже не привез камердинера, зато привез секретаря, — заметил Фишер. — А ведь эта должность куда хуже… Верно ли, что Гаркер здесь?

— Он на пристани, — равнодушно обронил герцог и снова уткнулся в газету.

Фишер миновал последнюю зеленую изгородь и вышел к реке — туда, откуда был виден лесистый островок напротив пристани. Там действительно сидел ссутулившись худощавый человек, чем-то похожий на стервятника. Во всех судах хорошо знали эту позу — так всегда сидел генеральный прокурор, сэр Джон Гаркер. Лицо его хранило следы напряженной умственной работы, — из троих бездельников, собравшихся в парке, он один самостоятельно проложил себе дорогу в жизни; к облысевшему лбу и впалым вискам липли блеклые рыжие волосы, прямые, словно полоски меди.

— Я еще не видел хозяина, — сказал Хорн Фишер чуточку серьезнее, чем раньше. — Надеюсь повидаться с ним за обедом.

— Увидеть его можете хоть сейчас, а вот повидаться — нет, — ответил Гаркер.

Он кивнул в сторону острова, и Фишер, взглянув туда, увидел на фоне реки выпуклую лысину и кончик удилища, одинаково неподвижно застывшие над высоким кустарником. Рыболов сидел, прислонившись к пню, спиной к пристани, и хотя лица не было видно, форма головы исключала всякие сомнения.

— Он не любит, чтобы его беспокоили, когда он удит рыбу, — продолжал Гаркер — Просто помешался — не ест ничего, кроме рыбы, и гордится, что ловит ее сам! Разумеется, он ярый поборник простой жизни, как многие из этих миллионеров. Ему нравится хвастать, что он сам заработал насущный хлеб, как всякий труженик.

— Интересно, когда это он успевает изготовить столько посуды и обивку на всю свою мебель? — осведомился Фишер. — Да еще делать серебряные вилки, выращивать виноград и персики, ткать ковры?.. Говорят, он очень занят.

— Не припомню, чтобы он упоминал об этом, — ответил юрист. — Но как понимать эту вашу социальную сатиру?

— Признаться, мне осточертела «простая трудовая жизнь», которой живут в нашем маленьком мирке, — сказал Фишер. — Ведь мы почти во всем беспомощны, зато какой подымаем шум, когда удается хоть что-то сделать самим. Премьер гордится тем, что обходится без шофера, но не может обойтись без мальчика на побегушках, и бедному Бункеру приходится быть вездесущим, хотя, видит бог, это ему не под силу. Герцог гордится тем, что обходится без камердинера, однако он доставляет чертову пропасть хлопот многим людям, которые добывают для него допотопную одежду. Должно быть, обкрадывают Британский музей или раскапывают могилы… За одним только белым цилиндром пришлось, наверное, снарядить целую экспедицию, как на Северный полюс. А тут еще старикашка Гук хвастает, что обеспечивает себя рыбой, хотя не в состоянии обеспечить себя вилкой, чтобы ее съесть. Он прост, пока речь идет о простых вещах, вроде еды, но, будьте уверены, роскошествует, когда доходит до настоящей роскоши, и особенно — до мелочей. О вас я не говорю: вы достаточно поработали на своем веку и можете теперь только притворяться, будто работаете.

— Порой мне кажется, — заметил Гаркер, — что вы скрываете от нас ужасную тайну: вы иногда умеете быть полезным. Не затем ли вы явились, чтобы повидать «самого» до его отъезда в Бирмингем?

— Да, — ответил Хорн Фишер, понизив голос. — Надеюсь, мне удастся поймать его до обеда. А потом он собирается о чем-то говорить с сэром Айзеком.

— Глядите! — воскликнул Гаркер. — Сэр Айзек кончил удить. Он ведь гордится, что встает на заре и возвращается на закате.

И действительно, старик на острове встал, повернулся, и они увидели густую седую бороду и маленькое лицо со впалыми щеками, свирепо насупленными бровями и злыми, колючими глазками. Бережно придерживая снасти, он перешел реку вброд по плоским камням чуть пониже пристани. Потом он подошел к гостям и учтиво поздоровался с ними. В корзинке у него лежало несколько рыб, и он был в отличном расположении духа.