Золотые кресты

— Вы боитесь летучих мышей?

— Да, очень боюсь. Я вся в белом.

Глеб только сейчас разглядел, что она была в белом. Брат рассмеялся:

— Анна верит, что летучая мышь может вцепиться в волосы…

— Не вцепиться, а сесть и выщипать волос…

— И с ним повиснуть на засохнувшем дереве…

— А тогда засыхает душа, — докончил Глеб. — Вы знаете это?

— Конечно. Но только летучие мыши не властны над душой.

— Не надо бояться их? — спросила Анна и нечаянно взяла Глеба под руку И снова смутилась тотчас же, а от смущения еще более нечаянно сказала:

— Ну, теперь охраняйте меня!

Неловко лежала рука ее. Они шли не в ногу, а в потемках каждая небольшая неровность вырастала в порядочную.

— Дайте, так будет удобней.

Они переменились, он взял ее руку своей и сразу почувствовал ближе и проще всю ее возле себя. Так ему легче беречь, охранять от летучих мышей.

— Я давно уже Анну стращаю — на барельефе вылепить вместе с летучею мышью…

— Не надо, Андрей!

— Мышь нагнется над ухом, над спящей, и будет сосать ее кровь…

— Это не мышь, это упырь.

— Все равно… мышь тот же упырь. Вообще — червяк! Глеб рассмеялся, он был естественник.

— Конечно, червяк! — повторил художник с настойчивостью. — То есть не формой, а психологической сущностью… Право! Не так? Ну, вот увидишь. Я тебе вылеплю. Разве кровь сосать и волосок вытягивать — не все равно? Все равно так и этак вытянет душу…

Глеб вдруг серьезно сказал:

— Душу не может вытянуть мышь.

— А если мышь прилетит как посланец небес? — коварно спросил Андрей, — Как к твоему старику?..

Глеб ничего не ответил. И Анна брата не спросила ни о чем, — какой старик, какой посланец небес? Показалось ей, что чуть-чуть дрогнула рука ее спутника.

Отчего?

Показалось, наверное.

Андрей замолчал, немного смутившись. Может быть, очень некстати вспомнил он старика?..

И так дошли, не обертываясь, до самого верху. Неосознанное беспокойство струилось вслед. Перед большим разговором надо было, чтобы осложнилась как-то глубинная ясность. Еще не забурлила вода, но, незримый еще, в скрытых глубинах наметился, зарождаясь, водоворот спиральных струй.

Все четыре собаки были уже на горе. Они стояли безмолвные и глядели на город — вниз. И слабо мотали хвостами. Андрей тоже был с ними. Анна освободила свою руку и тихо сказала:

— Взгляните.

Глеб обернулся и чуть-чуть невольно откинулся назад от неожиданности.

VII

Звезды вверху, звезды внизу.

Два неба.

Город горел, расстилаясь у подножья горы. Звездным дождем разлился по долине и блистающим гребнем поднялся к верхнему небу возле самой черты горизонта — границы двух звездных морей.

Среди черноты и молчания ночи блистал он своими огнями торжественно.

— Я думаю, если есть Бог, — сказал Андрей, — должен Он быть в такой именно вот красоте.

Никто ничего не сказал, а Андрей, позабыв про свою неловкость, что на минуту смутила ясность души, продолжал, помолчав:

— И жить нужно так же… пусть каждое мгновение жизни будет пронизано таким вот волшебным лучом. И именно жить, а не только мечтать. Мечту сделать жизнью.

— Расскажи, как хотел бы ты жить, — раздумчиво спросил Глеб и опустился на полугнилое бревно.

Анна так и осталась стоять, как была, возле него. Сидел Глеб слушал у ног ее. Девушка вся замерла, не шевельнувшись стояла Ночной звездный мир колдовал ее непрерывным звенящим мерцанием. Секундами ей начинало казаться, что уплывает куда-то земля, отделяется тихо с обычной орбиты и плавно скользит в неведомом танце среди звездного моря. Потом очнется Анна, посмотрит земными очами и ощутит вдруг всей цельностью своею единое живое существо — того, кто сидит, немного согнувшись и слушая Андрея пристально, склонив свою голову.

Когда приподнята празднично душа, всегда так говорит Андрей, хотя чаще молчит. Но сегодня истинный для него, светлый и сверкающий праздник. Отчего это так? Отчего этот… тонкий… со святыми чертами лица, отчего так задумчив?

Вот сидит, замер у ног ее. Еще вчера его не было. А сегодня уже странно подумать, что не будет его, уедет, и самая мысль об этом не приходит и в голову.

Улыбается Анна чему-то и не знает чему, и не замечает вовсе этой улыбки своей, ибо идет она из глубин, которые, может быть, что-то и знают об этом, да разгадку таят про себя. Для нее же ясно одно: Глеб не чужой.

Теперь поняла удивление брата: «Чужой?» И сама уже думала: «А не от века ли близкий?»

Было небо вверху, небо внизу, и Андрей говорил:

— Блистающий город! Вечерняя сказка! Как чудесно быть в ней!.. Самый причудливый тонкий узор — жизнь — как глину лепить, создавать самому ее внутреннее, таинственное бытие, парить в этих дворцах и храмах воздушных, реять над ними между землею и небом, и опять на землю спускаться, обновленную, преображенную, легкую, на землю ликующую светящуюся не заемным, а внутренним своим светом… Это еще утром нашло на меня. Помнишь, Анна, я было начал тебе говорить?.. Ах, больше всего верю я в сказку!

Андрей еще помолчал и продолжал мечтательно, щуря глаза:

— Вот город… Он должен быть целой симфонией линий и красок… В тона и по глубокому внутреннему сродству раскинут этот узор, и в него, и в домах, и по улицам, вкраплены всюду цветы, очень много цветов. Их аромат должен меняться и жить в одной гармонии с общей жизнию неба, животных, людей, камней, облеченных красотою их линий в праздничный, легкий наряд. Утро, день, сладко томительный вечер, ночь — всему свой черед, свои краски, запахи, линии…

— А люди?

Глеб так тихо спросил, что Андрей не слыхал.

— Жилища, дома — все должно быть иным, и разным — многоликим, многообразным… непременно так. Чтобы каждому было по душе, по внутреннему складу, по его одной, единственной индивидуальности, которая ни минуты не думает, не спрашивает, не считается: а другие как? так ли у них? а как нужно? а нормально ли это? а хорошо ли то? а можно ли? Таковы и жилища…

— А люди? — еще тише повторил Глеб свой вопрос. Но теперь расслышал Андрей.