Золотые острова

И вдруг посреди дремучей глухомани перед тобою широкая, наклонная, совсем как при спуске в некий старинный город, устланная гладкоокатными, разноцветными камнями-камушками… улица!

Она раздвинула лесную дорогу вширь. Она бежит, зовет вниз. И пускай это всего лишь крутая часть все того же глухоманного пути, да тебе-то уже мнится: скучный лес волшебно ожил, лохматые пирамиды елей стали таинственными сторожевыми башнями, а по-за самым изгибом дороги, у самой там, внизу, подошвы горы, на речной луговине тебя и впрямь поджидает тот внезапно тебе примечтавшийся город-городок с уютными светлицами, с высокими теремами!

Такое чудо с Крюковской горой сотворил мой дед. Мой родной дедушка — Андрей Андреевич. Сотворил, разумеется, не только сам, не в одиночку, а сбив во временную, но и в крепкую, дружную артель многих по округе жителей. И было это сразу после гражданской войны, когда на белом свете вдруг начали происходить еще и не такие необычайные дела.

Дедушка-то мой был тогда совсем еще молодым, демобилизованным солдатом, и, говорят, именно тут, на артельной работе, на устройстве среди ельников этой полусказочной мостовой, он и встретил мою бабушку. Встретил — вот от них и пошел весь наш род, в том числе я — внук дедушки Андрея…

Ну, а теперь это все уплыло в далекое прошлое. Дедушка стал куда как старым, бабушка — тоже. К чудо-мостовой на Крюковской горе привыкли все, будто она испокон веку тут и была.

И вот сейчас, когда мы с Николашей здесь шагаем, когда по-над нами сеется серебристая, чуть жутковатая лунная дымка, я вспоминаю про дедушку лишь, как говорится, для поддержки собственного духа.

Я думаю: «При таком дедушке мне водяников-стариков бояться не положено! Да вряд ли водяные в нашей речке остались. Ведь сразу под горой дедушка со своею артелью поставил через Нёндовку еще и высокий, прочный до сей поры, звонкий, если по нему едешь, мост. И когда они, плотники артельные, тут старались, дружно накатывали бревна, дружно заколачивали сваи, ухая громогласно „Дубинушку“, то вся речная н'eжить, в том числе водяные с их дочками — коварными русалками, наверняка разбежались по самым дальним лесным пределам, по болотам…»

И вот, чтобы не оступиться, не осклизнуться на крутизне, чтоб не обрезать босые пятки о какой-нибудь уже расколотый временем и колесным железом булыжник, мы спускаемся теперь под высвеченную луною гору осторожно, медленно. И нам уже видно, как взблескивает сквозь легкий белесый туман узенькая изл'yка Нёндовки. А под ногами на каждом шагу то кошачьим глазом вдруг слюдяной обломок загорится; то среди черных, молчаливых деревьев за дорожной обочиной что-то вдруг по-птичьи пискнет и прошуршит; то на полном виду, над самой головой, пугая меня до оторопи, метнется косо, бесшумно летучая мышь.

Несмотря на утешительные мысли о дедушке Андрее Андреевиче, я жмусь на ходу все ближе к своему товарищу:

— А что, Николаша? Неужели Савосина Метка кричала нам правду? Неужели водяные в Нёндовке и теперь все-таки есть?

Николаша бодрится, но отвечает не так уж четко, не так самоуверенно, как прежде:

— Есть они или не есть — никто не видал. Все только болтают. А ежели после каждой болтовни вздрагивать, трусить, оглядываться, то и в самом деле примерещится что-нибудь.

— Я, Николаша, не трушу. Я просто так.

— Вот и н'eчего! Держи хвост морковкой. Сейчас искупаемся да и тем же ходом домой.

Место для купания нам в ночных сумерках выбирать не надо. Не доходя до темного под луною моста, мы круто сворачиваем с торной дороги на едва приметную в мокрых от росы травах тропинку. Мы держим курс на туманные заросли ольшаника. За ними почти поперек всей речки, похожая на плотнику, песчаная коса. Она отжимает поток бегучей воды к другому берегу. Там бурливый, говорливый перекат. Ну, а слева и справа от песчаной косы-плотинки наша мальчишечья ныряльня и купальня. Причем на любого купальщика купальня!

Кто боится глубины, тот, пожалуйста, шлепай от косы по речке вверх, и тебе все время будет по пупик. Там, на теплом мелководье, будут щекотать твои ноги настырные и очень юркие пескарики. Там можно с помощью собственных штанов наловить в подводной, зеленой, извилистой траве пучеглазых бычков-подкамешников, отчего-то именуемых в нашей местности «поп'aми».

А кто смел, как мой друг Николаша, тот, едва скинув одежонку, тут же орет: «Ширну, мырну, гляньте, где вынырну!» И он, смельчак, кидается с косы влево, вниз, в омут.

Омут тоже не так чтобы глубок. Я в этом месте сам раз-другой доныривал до дна. Но это было белым днем, да еще и при солнышке. А теперь вот, когда прибрежные деревья туманны, когда коса песчаная словно бы нарисована черной тушью на тусклом серебре, когда вода по обе стороны косы дышит седым паром, а над клубьями пара зыбится хотя и очень светлая, да все равно мрачноватая луна, то мне уж не только не хочется лезть в омут, в глубину, но и на мелкое-то место забредать нет никакого желания.

А вот Николаша быстрехонько скидывает рубаху, штаны. Он по упругому, по изблесненному ночными зеркальцами луж песку идет вдоль косы поперек речки, идет решительно. Я поневоле раздеваюсь, ежусь, зябко охватываю руками плечи, вступаю на тот песок, плетусь за ним.

И — странное дело — чем я, голый, к воде, к середине речки ближе, тем мне теплей… Гусиный озноб с кожи сходит. Босым подошвам на влажном крепком песке — как дома на только что вымытом полу. Босым ногам после вечернего беганья, после спуска с каменистой горы-мостовой теперь даже очень приятно, уютно.

И вот Николаша кидается в дымный омут, гаркает:

— Ух! Молоко! Не водица, а парное молоко! Что, Левка, жмешься, оглядываешься? Ныряй и ты!

Я лезу в темную, прибеленную туманом воду. Но лезу в ту сторону, где помельче, где не так страшно. Забредаю к мирно спящим пескарикам и не ныряю, а вприсядку быстро окунаюсь. Ору тоже:

— Молоко! Молоко кипяченое!

По речке в ночи катится эхо. Этим эхом и этою теплою водою мои страхи смыты окончательно, я даже кричу своему приятелю:

— Сейчас перебегу, перенырну к тебе на самую глубинку!

И вот только я на песчаном гребне снова оказался, только из воды вылез, как слышу, под тем берегом на перекате раздается этак странно-престранно:

— Скрипы-шлеп… Скрипы-шлеп… Скрипы-шлеп…

Я и рот раскрыл, уставился туда.

А там, в плавучем тумане по-над самым перекатом, над водой колышется низко навислая, разлатая ива. И сидит, как в креслице, в развилине этой ивы, качается, шевелится во тьме густой листвы кто-то… белый! Ножки свесил, мне помахивает легкой в белом рукаве ручкой: иди, мол, иди поближе сюда…

Я как стоял голышом на гладкой отмели среди речки, так гольем и присел, съежился. И жалобно не то запричитал, не то заблеял перепуганным барашком:

— Водя-ни-и-ца… Ой, Николаша, тут прямо рядом русалка-водяница!..

А Николаша ничего не видит, ничего не слышит. Он знай себе плещется, кувыркается в омуте, будто селезень-чирок.

Да вот то ли накувыркался, то ли наконец увидел, как я присел на ледяные от страха пятки, и в ту сторону, куда я пальцем указываю, он глянул да и сам протяжно прогудел: