Зона Посещения. Избиение младенцев
Шрифт:
И вдруг я осознаю, что знал заранее про этих тварей, во всяком случае, за секунду до первого выстрела из маркера – уж точно. И сколько их, и где они обосновались. Маркер всего лишь подтвердил мое знание, а я – не прислушался к себе, не доверился чувствам, не понял сигнал.
Чей сигнал?
Эх, Эйнштейн, что за безумие ты внедрил в меня своими байками про «игровую площадку» и про симбиоз с Зоной?! Как отличить рожденные стрессом фантомы от истинных сигналов? Если, конечно, они и впрямь существуют.
«Очень просто – учись», – отвечает мне воображаемый Эйнштейн…
От разлетевшейся по холлу краски серебристые нити волнуются, нервно пульсируют. Стрекательные клетки готовятся запустить в добычу обезболивающую смесь, обеспечивая атаку, с которой, боюсь, даже Скарабей не справится. Будь это ядом – справился бы, наверное.
Да, и никакая одежда для паутин не помеха. Спецкостюмы, кстати, тоже.
Я раздеваюсь, сняв с себя футболку, одеваюсь обратно, а внутрь футболки напихиваю бесхозного тряпья, которого и здесь хватает. Получается большой ком, вкусно пахнущий потом и человечиной. Обманка.
Прежде чем сойти по лестнице, пускаю по ступенькам гайки. Катятся ровно, подпрыгивая и стукая о дерево. Один марш, второй марш. Я ведущий, Скарабей ведомый. Вот мы и в холле, осматриваемся. Под ногами – каменная плитка, вдоль стен – скамеечки для переодевания, на стенах – стенды с расписаниями и объявлениями, фотографии, афишки. Когда-то здесь бурлила жизнь, носились и орали школьники, а может, наоборот, они вели себя чинно и благопристойно, меняли обувь, сдавали куртки и мешки с ботинками в гардероб под лестницей и шествовали на занятия…
Первый этаж здесь на самом деле – бельэтаж, как в ратуше. Вход по ступенькам, по которым следует подняться, если хочешь прикоснуться к детству. Правда, сначала спроси разрешения у аномалии «разрядник». Шутка.
Расположение помещений мне хорошо известно, успел изучить. Наверху остались фотокружок и зал для хора, а здесь, на первом этаже, танцевальный зал (направо от лестницы), две гостиные и арт-студия (налево). Нам нужно в арт-студию, это и есть моя цель.
Это «кладовая», о которой папа написал мне в записке.
Но путь туда караулит серебристая дрянь.
Выгородку для консьержа благополучно обходим, не потревожив поселившегося там стража. Паутины весьма чувствительны, больше того, способны при необходимости парить в воздухе, меняя расположение. Скарабей свой фонарь выключил, я же стараюсь не попасть лучом ни на одну из них, светя строго в пол. Приблизившись ко входу в гостиную, я медленно поднимаю ком, сделанный из моей грязной футболки, примериваюсь и швыряю в центр паутины.
Все происходит беззвучно, и тем оно страшней. Достаточно представить себя на месте этих тряпок. Казалось бы, чучело должно влететь в гостиную; нет, зависает в дверном проеме… падает. Один миг, и невесомые нити захлестывают приманку, впиваются стальной хваткой, уходят вглубь, жадно ища человеческое тело, стремясь добраться до вожделенного мяса, а мы со Скарабеем, пока тварь не разобралась, что ее обманули, перепрыгиваем через копошащийся на пороге сгусток жути. Препятствие преодолено!
Мы в гостиной. Скарабей снова включает свой фонарик, лучи скрещиваются, высвечивая незамысловатое убранство комнаты. Рояль, стулья, напольная китайская ваза высотой в три фута. Шкаф. На стенах узорчатые картуши, внутри которых оборудованы стенды с детскими работами.
Из комнаты ведут две двери, не считая той, сквозь которую мы сюда попали. Если продолжить движение, попадешь в похожую гостиную, расположенную анфиладой. Красивое слово – «анфилада». Означает, правда, всего лишь сквозной проход через несколько помещений. Вторая гостиная называется музыкальной (там был репетиционный зал), но нам – не туда.
Присматриваюсь к другой двери – к той, что ведет в арт-студию. Ждет ли за ней какой-нибудь поганый сюрприз? Ну-ка, обещанные Эйнштейном чувства, что вы мне поведаете?
Молчат чувства…
Скарабей открывает шкаф – просто так, из любопытства. И вдруг пошла оттуда, полилась, хлынула чернота – плотная бесформенная клякса. Во тьме – чернота? Оказывается, так бывает, читал я о таких вещах, знаю о последствиях, поэтому ору маленькому исследователю:
– Ложись! Вырубай фонарь!
Он и сам рефлекторно отшатнулся, что, вероятно, спасло пацана.
Я выключаю свет, бросаюсь на пол и утягиваю Скарабея за собой, поскольку тот опасно медлил, возясь со своим фонариком. Сгусток тьмы мечется по комнате, кидается на стены, то ли ищет тех, кто его потревожил, то ли просто гневается. Не найдя оскорбившей его лампочки, смиряется, подлетает к совсем уже посветлевшему окну, просачивается сквозь стекло – и…– Можно расслабиться, – говорю.
Поднимаемся.
– Пэн, – невозмутимо произносит Скарабей, ни вины не ощущая, ни страха. – А как мы вернемся? Там эта штука летает. – Он показывает на холл.
Сорванная мною паутина активно барражировала в поисках ускользнувшей добычи. Черт ее знает, когда угомонится и найдет новое место. А если вернется на старое?
– Проблемы решаем по мере поступления. Шаг за шагом.
– Давно хотел спросить. Ты видишь схемы всех устройств, все, что у них внутри. С земными устройствами понятно, а что с инопланетными? Ты смотрел артефакты? Как они устроены? Вот «булавка», например, она же светится, если нажать.
Опять, блин, «детский вопрос». Впрочем, ответить очень легко.
– От артефактов у меня сразу болит башка и смотрелка временно вырубается. Вообще ты так вовремя спросил…
– Извини, – потухает он.
Зато вечер за окном разгорается, обычный вечер в Зоне, если здесь бывает хоть что-то обычное. Гравитационная аномалия, или как там ее, оставила в покое этот кусочек яви.
Я открываю дверь, ведущую в художественный кружок…
И никаких сюрпризов! Ну, правда, разве стал бы папа устраивать схрон в опасном месте? Нет, конечно! Вряд ли пристройка к ратуше была в те времена более опасным местом, чем сама ратуша. Зря я трясся. И чувства мои молчат просто потому, что предупреждать не о чем (не зазнаться бы от таких мыслей). А «серебряная паутина» наверняка расплодилась уже потом, после папы, может, совсем недавно.
Папа, я пришел, ликую я.
«Кладовка»…
Это ведь чисто наши, семейные приколы, никто о них не знает и знать не может. Наверное, в каждой нормальной семье существуют слова и фразы только для внутреннего употребления. Код «свой – чужой». Вроде бред ты несешь, а родной человек отлично тебя понимает, а то и засмеется, если какая-нибудь старая история при этом вспомнится.
На Украине моя мама работала учителем рисования. Украина, если кто не знает, такой кусок земли сбоку от России, ее часто с Россией путают. Но это совсем отдельное государство, у них даже своя Зона есть – чернобыльская. У России тоже есть, но это к делу не относится. Так вот, художественная студия, которой мама руководила, гнездилась в цокольном этаже жилого дома, то бишь в полуподвале. А все ее помещения до того, как превратиться в студию, принадлежали продуктовому магазину, расположенному в том же полуподвале. Магазин остался на месте, просто его потеснили, отдав часть площади муниципалитету, вот туда мама с учениками и въехала. Пресловутая часть «площади», занятая школьниками, была, собственно, магазинной кладовкой. В результате все сотрудники магазина начали называть новорожденную студию не иначе как «кладовкой». С них словечко перекинулось на учеников, на родителей учеников, в общем, на всех. Руководительнице студии столь пренебрежительный топоним решительно не нравился, но потом она привыкла – настолько, что сама только его и употребляла… Такова семейная легенда, пришедшая в мою жизнь из прошлого. Мама и здесь, в Хармонте, иногда прикалывалась – строго между нами. Говорит папе, мол, я к себе в «кладовку», имея в виду арт-лабораторию в «Детском саду». Папа подхватывает и отвечает тем же. Короче, переехало слово вместе с эмигрантами, как сувенир какой-нибудь, как образец украинской экзотики.
Когда я был ребенком, папа рассказывал мне про Зону, сначала именно как ребенку, потом по-серьезному. И как-то само собой получилось, что для разных объектов на ее территории мы придумали разные кодовые обозначения. Типа шифра, понятного только нам. Катались на колесе обозрения в Центральном парке, смотрели сверху на Старый город и показывали друг другу: вон Кампанелла, вон Коробок, а это – Ведьмочка. Или поднимались иногда на крышу семиэтажного здания, что возле южного КПП… Кампанеллой у нас была ратуша с торчащей каланчой (итальянское словечко возникло из-за колокола наверху башни). Спичечным Коробком мы называли англиканскую церковь (она внешне похожа), а Ведьмочка – это стальная дура ретранслятора, поросшая длинной рыжей бахромой, как волосами. Ну и слово «кладовая» – в качестве названия для «Дома детского досуга» со знаменитой арт-студией – легло идеально.