«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)

И вот еще — ступицы от колес… Они насквозь проржавевшие, красные, словно кровь…

Я не могу больше… Не могу. Не могу! Господи! — молю я, — Господи, если ты есть, если ты слышишь меня, если тебе не все равно, что происходит с нами, Господи…

Сделай так, чтобы все, все мы, целыми и невредимыми вышли отсюда. Слышишь, Господи? И тогда я — приму крещение, Господи. До этого — не получалось, отвращало, не нужно было… Но — сделаю, Господи. Даю обет. Только — чтобы все! Не остави нас всех, Господи. Не остави…Чтобы целыми и здоровыми…

Я начинаю говорить и не могу остановиться, я никогда еще не говорила таким тоном и так сбивчиво.

— Лёша, Лешенька, Алеша… Лешка, выведи меня отсюда куда-нибудь, пожалуйста, выведи… Я тебя очень прошу…

Я не хочу сидеть на берегу в одиночестве, но на реке еще страшнее.

— Куда? — спрашивает Алексей, и я по голосу слышу, что он чувствует то же, что и я. Он вопросительно смотрит на меня. — Вниз?

Мне кажется, или в его голосе слышится надежда? Я согласно киваю головой и гляжу на ревущую реку, на камни под ногами, на измятые остовы машин. Вниз? Это выход.

По крайней мере, мы увидим, можно ли вообще пройти до конца Срамной.

Алексей идет по течению, сворачивает на среднюю протоку, я едва поспеваю за ним, оскальзываясь на камнях и спотыкаясь. Я то и дело оборачиваюсь, гляжу вокруг широко раскрытыми глазами. Такой глухомани я еще никогда не видела.

Замшелые стволы лиственниц свешиваются над рекой, тоненькие березки в сумраке дождя трепещут листвой под его каплями, изодранные клочья тумана, словно живые, сжимают в ледяных объятьях разросшиеся кусты. Мы спускаемся вниз, все ниже и ниже, но почему-то возникает ощущение, что лезем в гору, — приходится перелазить через стволы, валуны и размытые островки земли. Да, здесь можно проехать, но на это уйдет много, очень много сил. Можно было бы выложить из камней путь, выложить один раз, и все проехали бы. Но Будаев не такой. Он не будет этого делать. Они потащат мотоциклы так, а, значит, потащат на себе. Я проваливаюсь куда-то вниз, хватаюсь за скользкий камень, встаю. Мне на короткое время становится жарко, — я в костюме химзащиты, а она совсем не дышит, резина как-никак.

Но и замерзнуть в ней можно только в том случае, если одежда промокнет от пота, и будешь долгое время сидеть неподвижно.

Два километра мы идем долго. Наверное, потому, что слишком ослабли от усталости и недоедания. У меня снова сильно болит голова, наверно, температура. Лишь бы меня не покусал клещ, остальное — ерунда. Я на ходу нахожу в бездонных карманах кителя таблетку анальгина и таблетку антибиотика. Сую их в рот, наклоняюсь, зачерпываю ладонью воду, запиваю. От холода ломит лоб. Может, станет легче?

Мое сердце вдруг радостно вздрагивает, — наконец, левая протока соединяется со средней, еле видная колея пересекает довольно глубокую воду и выходит на вновь появившийся пологий берег. Мы осторожно перебредаем через бурную воду. Я вздыхаю с некоторым облегчением.

Здесь, между крутым склоном горы и рекой, — крохотный пятачок, на котором дальнобойщики устроили бурхан*. Бурханы возникают здесь стихийно. Вроде бы и нет среди водителей ни буддистов, ни шаманистов, да и в духов верят едва ли, а вот, поди ж ты, странный такой есть обычай. Сломался один на дороге, починился, — повязал ленточку духам, чтобы впредь пропускали. Благополучно взобрался на перевал, не подвели тормоза, не свалился с обрыва — и снова — в знак благодарности судьбе положит что-нибудь на обочине дороги на камень — сигаретку или окурок, конфетку, монетку, обрезок камеры, вышедшую из строя деталь, обрывок газеты. То же самое происходит и перед опасным местом, тут уж само провидение велит «побурханить», — принять на грудь для храбрости да и местным духам спрыснуть, чтоб пропустили. Иногда бурхан может помочь и вполне материально: нет куска камеры — возьми, кончилось курево — позаимствуй. Вот только и вместо взятого что-нибудь обязательно оставь, умилостиви хозяина места.

Для возникновения этого бурхана есть много причин, — идущие с БАМа водители здесь выпивают и закусывают перед опасной дорогой, «потерпевшие крушение» — расслабляются после пережитого стресса, ну а те, кто поломался, не справился с машиной и горной рекой, бурханят, чтобы в следующий раз такого не произошло.

На самом видном и высоком месте положен плоский, серый камень, на котором лежат какие-то обрывки, стекляшки и ничего не значащие железки, здесь даже стоит плексигласовый щиток от чего-то, вроде мотороллера. Под кустами лежат две огромных шины от КАМАЗа. Алексей в два шага обходит бурхан, скидывает вещмешок возле покрышек, выпрямляется и твердой рукой, словно солдат табельное оружие, всучивает мне топорик.

— Вот, завалишь сухостоину, приготовишь обед. Я пошел.

Он уходит вверх по реке, а я стою у берега с топором в руке и смотрю ему вслед, его маленькая фигурка в серо-зеленом костюме химзащиты быстро исчезает за деревьями. За ревом реки я даже не слышу его шагов. Над бурханом повисает тягостное молчание. Не буду я бурханить, не буду. Из принципа. Пацаны на каждом бурхане что-нибудь оставляли, толку от этого нет и не будет. У меня слегка кружится голова — от голода, и поташнивает — это уже от таблеток. Во рту появляется странный химический привкус. Таблетки нужно запивать большим количеством воды, а еще лучше, — чтобы человек перед этим как следует поел. Кто же их принимает на голодный желудок? — корю я себя, но я ни в чем не виновата.

Есть нечего, а пить воду, — да ни за что! — мне и так холодно. Я рассматриваю топор, — это Юркин топорик, он маленький, почти детский, легкое топорище сантиметров двадцать-пять — тридцать, узкое, тупенькое лезвие. По инерции я даже делаю несколько шагов по направлению к деревьям, растущим на крутом склоне горы, но тут же останавливаюсь и мысленно смеюсь над собой, — диаметр самого тонкого сухостоя — сантиметров двадцать. Лиственницу я буду грызть этим топориком неделю.

Я осматриваю место и произвожу маленькую разведку. На большую у меня не хватает смелости.

Бурхан представляет собой площадку длиной в двадцать и шириной в пять метров.

Земля перед склоном горы поросла шиповником, а сам склон зарос высокой травой, кустарником и лиственницами. Склон просматривается вверх только метров на десять, потом он выравнивается, и дальше видны только макушки деревьев. Со стороны реки площадку огораживают кусты, они растут на крутом бережку, тропинка за кустами срывается вниз и открывает любопытному взору крохотный песчаный пляж. Если посмотреть вверх, то виден небольшой порожек, через него перекинуто тонкое, сантиметров в двадцать бревно, с краю лежит странный объект: то ли чугунный, то ли бетонный цилиндр, сужающийся с одной стороны. Он похож на горшок для цветов без донышка, если только бывают горшки полтора метра в диаметре, или на бетономешалку. Он немонолитный, — в корпусе проделаны отверстия разной величины, словно иллюминаторы, и через них видно, что «бетономешалка» под завязку набита камнями. Склон берега слева от тропинки превращен водителями в помойку, — сюда сбрасывают пустые и полные консервные банки, недоеденные остатки, обертки и коробки. Над кустами плывет ни с чем не сравнимый «аромат». Далее, понизу площадку огораживают густые кусты. Они заканчиваются метрах в пятнадцати от центра площадки. От камазовских покрышек до них — метров десять. Если обойти эти кусты слева по дороге, которая уходит куда-то вниз, — то вы обнаружите отхожее место. Дальше, за ним — небольшой пустырь, заросший тонким сосняком, а еще дальше вдоль берега реки — раскидывается поросшая шиповником и каким-то высоким кустарником, с мелкими, похожими на брусничные, жесткими, круглыми листьями, хмарь. Здесь сухо только на первый взгляд, — под слоем лишайника, в камнях течет миллион больших и малых ручьев, они вырыли между камнями глубокие русла, и ты проваливаешься по пояс в эти ямы там, где меньше всего ожидаешь. Хмарь тянется, насколько хватает глаз. А уж комаров здесь! Они вылетают из листвы тучами и долго преследуют меня, от них невозможно избавиться, и я мажусь реппелентом, — он на какое-то время отгоняет мошкару. Я с тревогой смотрю на противоположный берег — он представляет собой классический медвежий угол, каким его показывают по телевизору. «Утро в сосновом бору» да и только, замените сосны тополями, получится один в один. Я сразу же начинаю думать, что я буду делать, если сюда пожалует медведь. Помойки медведей привлекают — это аксиома. Несмотря на то, что лиственницы здесь потолще, чем в горах, я не смогу залезть ни на одно дерево, — они тонкие, без ветвей. Значит, одно спасение — костер. Правда, я не верю, что медведи боятся костра, не верю, и все. Точка. Они слишком умные и любопытные.

При этом всегда есть в вероятность нарваться на подранка, который затаил злобу на человека или на медведицу с медвежонком. Но все же надежда, что костер его отпугнет, есть. А вот где взять сухие дрова в скудном северном лесу, в котором уже три недели идет дождь? Вопрос из самых интересных, ничего не скажешь, я хожу по склону горы, собираю и стаскиваю вниз хворост — почти сухие упавшие лиственничные ветки, — они, по большей части, тоненькие, в черных шариках шишечек, собираю сосновые ветки, — они сыроваты, но тоже пойдут в костер, тащу сухой колючий шиповник. Я притаскиваю к шинам несколько здоровых валежин. За отхожим местом нахожу отличное сухое бревно. Бог весть, откуда оно здесь, — ветвей нет, и пенька от него тоже нет, и кто его сюда притащил, непонятно. Но оно слишком большое и тяжелое, и мне его не осилить. Я возвращаюсь обратно на площадку: у бревна отчего-то всё время кажется, что в затылок мне кто-то смотрит.

Игра воображения, утешаю я себя, не более того.

Из хвороста посуше я строю шалашик, достаю спички, — хворост дымит, чадит несколько секунд и затухает. Я знаю, нужно хоть немного сухих дров или, на худой конец, бумаги, тонкие ветки подсохнут быстро, и костер разгорится. Я шарю по карманам. Бумаги, конечно же, нет, туалетная, комок которой я нашариваю в заднем кармане, не годится. Значит, надо поискать в округе еще чего-нибудь. Если меня не съест медведь, меня сожрут голодные мотоциклисты. Выбор невелик. Я тщательно обшариваю стоянку. Есть! Спасибо вам, запасливые дальнобойщики! Спасибочки!