Зона затопления

Три раза лежал в больнице. Один раз ногу ломал, два раза – с сердцем. Тогда прихватывало, но не так, и ложился больше затем, чтоб хуже не стало. Как говорится, в профилактических целях… В больнице время тоже тянется изматывающе медленно, но там рядом соседи, такие же несчастные, объединенные одной бедой; там врачи, медсестры… А вот когда сидишь один, неспособный шевельнуться, не знающий, вспомнят ли о тебе, заберут ли, накормят… И Ткачуку стало жалко себя, жалко до слез. Наверно, так же жалко себя старикам, которых хоть на час оставили одних…

Ночь без сна дала о себе знать – глаза слипались, голова клонилась. Алексей Михайлович боялся забыться – поднимал веки, топорщился, но сразу же обмякал и начинал плыть… «Вот так и уплывешь», – как бы со стороны предупреждали его, и он на несколько мгновений приходил в себя. А потом снова обмякал, ронял голову… И сон победил.

Не будили комары и мошка, назойливые предосенние мухи; разговоры вернувшихся мужиков, звяк инструментов Ткачук слышал будто из-под воды. Он приоткрывал глаза, отмечал урывками, что они собирают вещи, складывают палатку. Некоторые даже что-то ему говорили, о чем-то спрашивали, но он не мог понять, что именно.

Потом – затрясли. Сначала слегка и, кажется, сразу – сильно, больно. Ткачук вынырнул:

– А-а…

– Алексей Михалыч, – перед глазами испуганное лицо Брюханова, – вы чего? Плохо совсем?

– Так…

– На самом пекле сидите. И без фуражки. Спечёт ведь…

– Леш, – Ткачук стал постепенно оживать, – воды дай. Попить.

Сделал глоток. Решил: если вырвет, то хоть малым.

– Как там? Всё?

– Всё. Всех забрали… То есть кто в списке был… вашем. Остались совсем бесхозные, на них и фамилий нет. – Брюханов старался говорить уверенно и твердо. – Нормально всё. А вы что-то совсем расклеились.

– Да вот… Весь я… В город надо.

– Скоро отправитесь. Мешки… покойников загрузили уже… А может, этот… остеохондроз? Он ведь и в груди бывает…

– Может… Хорошо бы.

Брюханов отошел, и Алексей Михайлович сразу заскользил обратно в сон…

– Что, директор, едешь? – Голос. – Или тут останешься?

– Еду, еду… Плохо мне…

Помогли встать и даже поддерживали под руки по пути к парому. Ткачук вспомнил, что так же сам поддерживал Фёдоровну, местную старуху, когда уезжали отсюда прошлой осенью.

Тогда он был крепким и сильным. Бегал по дворам, ободрял, успокаивал. А теперь… Ведут, как… как ханутого. Есть тут такое слово «ханутый» – резко сдавший, не способный за собой следить.

«Ханутый… хануть… кануть».

– А Леша где? Леша Брюханов…

– Твой-то? Вон, с лодкой возится.

И пока Ткачук искал его неверным, расслабленным взглядом, Брюханов уже подбежал к нему.

– Что? Прямо так?.. – И сморщился, будто и ему тоже больно.

Завели в лодку, Алексей подгреб к парому, передал рабочим, которые подняли Ткачука на палубу.

– А сумку-то… Сумку забыл, – только сейчас вспомнил он. – Леш, сумка моя в избе…

– Понял, сейчас!

– Да нет, слушай, не надо. Ничего там важного… Не надо, брось. Пускай остается.

Брюханов кивнул. Стоя в лодке, окликнул представителя дирекции:

– Вы прямиком в город?

– Конечно. До ночи надо разобраться…

– А в Кутае как с кладбищем? Осталось или всё уже?

– Частью весной перенесли, сейчас еще заявки подбираем. А что?

– Да родня там… Не знаю, остались, нет. Надо посмотреть.

– Ну, – представитель пожал плечами, – посмотрите.

– Брат там двоюродный… в Чечне погиб. Плохо, если останется.

– Если менее пяти лет назад захоронен, то обязан быть эксгумирован. Санитарные нормы.

Этот официальный тон сначала задел Брюханова. Ничем сейчас представитель не напоминал вчерашнего жаловавшегося человека, испытавшего когда-то то же самое, что и они здесь. Захотелось сказать резкое в ответ. Но, видимо, необходим такой тон – он как защита. Будешь на все сто человеком в таких условиях, при такой работе – ненадолго тебя хватит.

На пароме завелся мотор, втащили сходни…

– Алексей Михалыч! – крикнул Брюханов.

Тот, держась за ограждение, смотрел на разложенные на палубе черные мешки. Десятки мешков. В стороне – памятники, кресты; не все забрали, лишь самые крепкие, дорогие… Вот, в общем, и все, что осталось от кладбища, на котором без малого век хоронили пылёвцев…

– Алексей Михайлови-ич!

С усилием оторвал взгляд, повернулся на голос. Под бортом покачивался в лодке тезка.

– Я до Кутая сейчас. Посмотрю там… На пристани встретимся. – И уточнил после паузы: – На городской.

Ткачук покивал рассеянно. Дотащился до пожарного ящика. Сел на него, привалился к стене рубки, устало закрыл глаза… Доберутся, и надо скорую вызвать… Сразу же.

Нащупал в кармане телефон… Скорей бы доехать.

Паром медленно сполз с мелины, пыхтя малыми оборотами, выровнял свое длинное тело и двинулся вниз по реке. Раньше давал прощальную сирену, а теперь ушел молча. Некому стало объявлять, что покидает их, – никто здесь уже не живет, и даже мертвых почти не осталось.

Когда вытаскивали Витьку Логинова, с которым вместе учились, работали, Брюханов ушел подальше. Отвернулся, с напряженным вниманием разглядывал шершавый ствол сосны… Двадцать лет назад Витька погиб. Что там от него осталось за двадцать лет?.. Лучше не представлять, не надо представлять…

Вернулся к гусинской избе, забрал сумку Ткачука. Хоть тот и говорил «не надо», но зачем оставлять… Постоял на месте лагеря. Мусора добавилось. Неужели все так и останется, уйдет под воду?

Пошел к лодке. В болотниках идти было тяжело, свернутые голенища бились о ноги. Тело почесывалось и ломило, голова слегка кружилась. Отвык от природы, огорожанился.

Столкнул «Казанку», запрыгнул и, пока ее медленно выносило из заливчика, уложил вещи в багажник, покурил, глядя на берег. Мгновение сомневался, куда деть чинарик, потом бросил в воду, опустил мотор, завел. Уселся, погнал…

До кутайского кладбища не добрался. Вся долина, на которой стояло село, превратилась в залитый водой емуринник. Рвы, бугры, рытвины… На лодке не пробиться.

Алексей привязал ее к уцелевшему столбу чьих-то прясел, пошел было пешком, но очень скоро провалился в прикрытую сучьями, щепками ямину. Болотники залило, одежда промокла.