Зона. Записки надзирателя
Шрифт:
Вдруг на тропинку упали тени. Это были леспромхозовские парни. Но Фидель сразу поднял автомат и крикнул:
— В лесу стреляю без предупреждения!..
Парни исчезли в темноте между деревьями.
Я шел впереди, ориентируясь на спортивную раму для канатов. Она темнела перед зданием штаба, как виселица.
Фидель шел следом.
Тропинка была узкой, не шире лыжни. Я то и дело спотыкался.
Когда мы огибали последние дома, я заметил свет в библиотеке. Желтоватый ровный свет в окне. Я подумал о женщине в зырянских чунях. Почти увидел ее за бастионами книжных шкафов. В узком и тесном пространстве с рефлектором…
И вот я КАК БЫ захожу туда, оставляя на деревянной лестнице мокрые следы. Пересекаю коридор, распахиваю дверь. Женщина
— Пошли, — сказал Фидель, — а то ноги мерзнут.
Я говорю ему:
— Мне надо в библиотеку зайти.
— Ого! Ну ты даешь!
— Я хочу там с одной поговорить.
— Кончай, — говорит Фидель, — и так целые сутки добираемся.
Я остановился. Кругом ни души. В стороне желтеют огни поселка. Рядом темной стеной возвышается лес.
Я говорю:
— Фидель, будь человеком, пусти. Я познакомился с одной, мне надо…
— Это значит — мерзнуть, ждать, пока ты кувыркаешься?!
— Вместе зайдем.
Фидель говорит:
— Не могу.
— Ты мне друг, — кричу, — или гражданин начальник?! Ну что ж, веди! Приказывай!
— Пошли, — сказал Фидель.
— Ясно, — говорю, — слушаюсь!
Однако не двигаюсь с места. Фидель остановился у меня за спиной.
— Мне, — говорю, — надо в библиотеку.
— Иди вперед!
— Мне надо…
— Ну!
Я посмотрел туда, где сияло квадратное окошко, дрожащий розовый маяк. Затем шагнул в сторону, оставляя позади нелепую фигуру конвоира.
Тогда Фидель крикнул:
— Стой!
Я обернулся и говорю:
— Хочешь меня убить?
Он произнес еле слышно:
— Назад!
Тут я обругал его последними словами. Теми, что слышал на лесоповале у костра. И около КПП на разводе. И за карточным столом перед дракой. И в тюрьме после шмона…
— Назад, — повторил Фидель…
Я шел не оборачиваясь. Я стал огромным. Я заслонил собой горизонт. Я слышал, как в опустевшей морозной тишине щелкнул затвор. Как, скрипнув, уступила боевая пружина. И вот уже наполнился патронник. Я чувствовал под гимнастеркой все девять кругов стандартной армейской мишени…
И тут я ощутил невыносимый приступ злости. Как будто сам я, именно сам, целился в этого человека. И этот человек был единственным виновником моих несчастий. И на этом человеке без ремня лежала ответственность за все превратности моей судьбы. Вот только лица его я не успел разглядеть…
Я остановился, посмотрел на Фиделя. Вздрогнул, увидев его лицо. (В зубах он держал меховую рукавицу.) Затем что-то крикнул и пошел ему навстречу.
Фидель бросил автомат и заплакал. Стаскивая зачем-то полушубок. Обрывая пуговицы на гимнастерке.
Я подошел к нему и встал рядом.
— Ладно, — говорю, — пошли…
Дорогой Игорь! (Ваше отчество растряслось на ухабах совместного путешествия.) Оно закончено. Тормоза последнего многоточия заскрипят через десять абзацев.
Есть ощущение легкости и пустоты. Ведь я семнадцать лет готовил эту рукопись к печати. The end of something, как выразился бы господин Хемингуэй…
Вы знаете, я человек не религиозный. Более того, неверующий. И даже не суеверный. Я не боюсь похоронных шествий, черных кошек и разбитых зеркал. Ежеминутно просыпаю соль. И на Лене, которая шлет вам привет, женился тринадцатого (13!) декабря.
Я крайне редко вижу сны. А если вижу, то на удивление примитивные. Например — у меня кончаются деньги в ресторане. Зигмунду Фрейду тут абсолютно нечего делать.
У меня не случается дурных и тем более — радужных предчувствий. Я не ощущаю затылком пристальных взглядов. (Разве что они сопровождаются подзатыльниками.) Короче говоря, природа явно обделила меня своими трансцендентными
дарами. И даже банальному материалистическому гипнозу я, как выяснилось, не подвержен.Но и меня задело легкое крыло потустороннего. Вся моя биография есть цепь хорошо организованных случайностей. На каждом шагу я различаю УКАЗУЮЩИЙ ПЕРСТ СУДЬБЫ. Да и как мне не верить судьбе? Уж слишком очевидны трафареты, по которым написана моя злополучная жизнь. Голубоватые тонкие линии проступают на каждой странице моего единственного черновика.
Набоков говорил: «Случайность — логика фортуны». И действительно, что может быть логичнее безумной, красивой, абсолютно неправдоподобной случайности?..
Отец моего знакомого Шлафман рыл на даче яму под смородиновый куст. Где и настиг его приступ стенокардии. Как выяснилось, Шлафман рыл себе могилу. Случайность — логика фортуны… Мало этого, при жизни Шлафман был несокрушимым сталинистом. И — тоже не случайно. А для того, чтобы я мог рассказывать эту историю без особой скорби…
Я был наделен врожденными задатками спортсмена-десятиборца. Чтобы сделать из меня рефлектирующего юношу, потребовались (буквально!) — нечеловеческие усилия. Для этого была выстроена цепь неправдоподобных, а значит — убедительных и логичных случайностей. Одной из них была тюрьма. Видно, кому-то очень хотелось сделать из меня писателя.
Не я выбрал эту женственную, крикливую, мученическую, тяжкую профессию. Она сама меня выбрала. И теперь уже некуда деться.
Вы дочитываете последнюю страницу, я раскрываю новую тетрадь…
Послесловие
Создание этой небольшой книги заняло у Сергея Довлатова четверть века — с 1964 по 1989 год. Изначально ее главы были отдельными новеллами и имели самостоятельные названия.
Когда незадолго до смерти Довлатов составлял первое в своей жизни «Избранное», он включил в него пятнадцать рассказов. Шесть из них — «Представление», «На что жалуетесь, сержант?», «Голос», «Марш одиноких», «Иностранец», «По прямой» — эпизоды из «Зоны», ее главы, напечатанные в настоящем издании после писем от 11 июня, 24 мая, 23 февраля, 19 марта, 4 февраля и 16 июня 1982 года. «Представление» автор считал лучшей из своих новелл.
Первое издание «Зоны» появилось в 1982 году, через четыре года после того, как писателю пришлось навсегда покинуть Ленинград. Книга вышла в эмигрантском издательстве «Эрмитаж» (США) без рассказа «Представление», написанного позже, в 1984 году. Окончательная редакция «Зоны» относится к 1989 году, когда автор стал готовить сочинения для публикации на родине.
«От хорошей жизни писателями не становятся» — эту мысль Михаила Зощенко Сергей Довлатов особенно ценил и часто повторял, когда речь заходила о цене, которую художник платит за свои творения, о цене славы.
«Нехорошей жизни» Довлатов хлебнул сполна — и больше всего как раз перед тем, как в его сознании стали всплывать первые фразы, первые сцены будущей «Зоны». В 1962 году, забросив учебу и вынужденно покинув стены Ленинградского университета, он три года проходил университеты в системе ВОХРа. Вернувшись в Ленинград, он стал писать о пережитом.
На службе в охране уголовных лагерей Довлатов распознал нечто более существенное, чем увиденное и услышанное. Он понял, что ад лишь в последнюю очередь — местонахождение грешников. Ад — это не тюрьма. «Ад — это мы сами».
Таков этический стержень довлатовской прозы. В «Зоне» он обнажен с максимальной открытостью. В этой книге автор не осуждает никого из своих персонажей, он знает: большинство наших претензий к людям мы с полным основанием можем предъявить самим себе.
Обаяние прозы Сергея Довлатова на том и замешано: все его «смешные истории» рассказаны для людей, знакомых с «незримыми, невидимыми миру слезами». Именно в «Зоне» писатель нашел своего «лирического героя» — человека, ни в чем не завышающего уровень самооценки, ни в чем не превосходящего нас, грешных.