Зона
Шрифт:
Он шагнул к ней. Губы у девушки были теплые и шершавые, как листок, нагретый солнцем.
– Неужели я вам понравился? – спросил Егоров.
– Я впервые почувствовала себя маленькой и беспомощной. А значит, вы сильный.
– Тренируемся понемногу, – сказал капитан.
– До чего же вы простой и славный!
– У меня есть более ценное достоинство, – объявил капитан, – я неплохо зарабатываю. Всякие там надбавки и прочее. Зря вы смеетесь. При социализме это важно. А коммунизм все еще проблематичен… Короче, вам, если что, солидная пенсия будет.
– Как это – если что?
– Ну,
– За что?
– Работа такая. Случается и поприжать человека…
– А этот? В зеленой кофте? Который вам ножик показывал?
– Не помню…Вроде бы я его приморил на лесоповале…
– Ужас!
Они стояли в зеленой тьме под ветками. Катя сказала, глядя на яркие окна пансионата:
– Мне пора. Тетка, если все узнает, лопнет от злости.
– Я думаю, – сказал капитан, – что это будет зрелище не из приятных…
Через несколько минут он шел по той же аллее – один. Он шел мимо неясно белеющих стен. Мимо дрожащих огней. Под шорохом темных веток.
– Который час? – спросил у него запоздалый прохожий.
– Довольно поздно, – ответил капитан.
Он зашагал дальше, фальшиво насвистывая старый мотив, румбу или что-то в этом плане…
3 мая 1982 года. БостонНедавно я перечитывал куски из вашей «Метаполитики». Там хорошо написано об издержках свободы. О том, какой ценой, свобода достается.
О свободе как постоянной цели, но и тяжком бремени…
Посмотрите, что делается в эмиграции. Брайтонский НЭП – в разгаре. Полно хулиганья. (Раньше я был убежден, что средний тип еврея – профессор Эйхенбаум.)
Недавно там открыли публичный дом. Четыре барышни – русские и одна филиппинка…
Налоговое ведомство обманываем. В конкурентов постреливаем. В газетах печатаем Бог знает что…
Бывшие кинооператоры, торгуют оружием. Бывшие диссиденты становятся чуть ли не прокурорами. Бывшие прокуроры – диссидентами…
Хозяева ресторанов сидят на вэлфейре и даже получают фудстемпы. Автомобильные права можно купить за сотню. Ученую степень – за двести пятьдесят…
Обидно думать, что вся эта мерзость – порождение свободы. Потому что свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Под ее лучами одинаково быстро расцветают и гладиолусы, и марихуана…
В этой связи я припоминаю одну невероятную лагерную историю. Заключенный Чичеванов, грабитель и убийца, досиживал на особом режиме последние сутки. Назавтра его должны были освободить. За плечами оставалось двадцать лет срока. Я сопровождал его в головной поселок. Мы ехали в автозаке с железным кузовом. Чичеванов, согласно инструкции, помещался в тесной металлической камере. В дверях ее было проделано отверстие. Заключенные называют это приспособление: «Я его вижу, а он меня – нет».
Я, согласно той же инструкции, расположился в кузове у борта. В дороге мне показалось нелепым так бдительно охранять Чичеванова. Ведь ему оставалось сидеть несколько часов.
Я выпустил его из камеры. Мало того – затеял с ним приятельскую беседу.
Внезапно коварный зек оглушил меня рукояткой пистолета. (Как вы догадываетесь –
моего собственного пистолета.) Затем он выпрыгнул на ходу и бежал.Шесть часов спустя его задержали в поселке Иоссер. Чичеванов успел взломать продуктовый ларь и дико напиться. За побег и кражу ему добавили четыре года…
Эта история буквально потрясла меня. Случившееся казалось невероятным, противоестественным и даже трансцендентным явлением. Но капитан Прищепа, старый лагерный офицер, мне все разъяснил. Он сказал:
– Чичеванов отсидел двадцать лет. Он привык. Тюрьма перестроила его кровообращение, его дыхательный и вестибулярный аппарат. За воротами тюрьмы ему было нечего делать. Он дико боялся свободы и задохнулся, как рыба…
Нечто подобное испытываем мы, российские эмигранты.
Десятилетиями мы жили в условиях тотальной несвободы. Мы. были сплющены наподобие камбалы тягчайшим грузом всяческих запретов. И вдруг нас подхватил разрывающий легкие ураган свободы.
И мы отправились взламывать продуктовый ларь…
Кажется, я отвлекся.
Следующие два фрагмента имеют отношение к предыдущему эпизоду. В них фигурирует капитан Егоров – тупое и злобное животное. В моих рассказах он получился довольно симпатичным. Налицо метаморфозы творческого процесса…
Раньше это было что-то вроде повести. Но Дрейцер переслал мне лишь разрозненные страницы. Я попытался их укомплектовать. Создал киномонтаж в традициях господина Дос-Пассоса. Кстати, в одной старой рецензии меня назвали его эпигоном…
Катя повернула выключатель, окна стали темными.
Было очень рано. В прихожей гулко тикали ходики.
Катя сунула ноги в остывшие домашние чуни. Вышла на кухню. Вернулась. Постояла немного, кутаясь в синий байковый халатик. Затем оторвала листок календаря, стала читать внимательно и медленно, так, словно от этого зависело многое:
"Двадцать восьмое февраля. Четверг. Пятьсот шестьдесят лет назад родился Абдуррахман Джами. Имя этого выдающегося деятеля персидской культуры… "
– Егоров, проснись, – сказала Катя, – вода замерзла.
Капитан беспокойно заворочался во сне.
– Павел, в умывальнике – лед…
– Нормально, – сказал капитан, – вполне нормально… При нагревании образуется лед… А при охлаждении… Не так… При охлаждении – лед. А при нагревании – дым… Третий закон Ньютона. В чем я отнюдь не уверен…
– Снегу намело до форточки. Павел, не спи…
– Осадки, – реагировал Егоров, – ты лучше послушай, какой я a. – видел. Как будто Ворошилов подарил мне саблю. И этой саблей я щекочу майора Ковбу…
– Павел, не кривляйся.
Капитан быстро поднялся, выкатил из угла холодные черные гантели.
При этом он сказал:
– Век тренируйся, а кита не перепьешь… И все равно не будешь таким сильным, как горилла…
– Павел!
– Что такое?! Что случилось?
Егоров подошел к ней и хотел обнять.
Катя вырвалась и громко заплакала. Она вздрагивала и кривила рот.
– А плакать зачем? – тихо спросил Егоров. – Плакать не обязательно. Тем более – рыдать…
Тогда Катя закрыла лицо руками и сказала медленно-медленно. Так, чтобы не помешали слезы: