Зощенко

Мужество Зощенко было именно таким».

Однако по поводу того, что в тяжкое военное время «Зощенко не потребовалось корректировать в себе ничего», следует, наверно, заметить: для него вообще не существовало тогда подобной задачи, ибо он, как и Анна Андреевна Ахматова, независимо даже от своего дворянского происхождения, обладал аристократизмом души, свойственным истинным и избранным художникам. И оставаться самим собой было естественным качеством его натуры.

Эта невозможность для него хоть в чем-то отступиться от самого себя, примениться к подчиняющим человека бесчеловечным обстоятельствам, делала Зощенко особенно незащищенным в условиях наступавшей блокады. Тем более что нездоровье в той или иной форме преследовало его в течение всей жизни. Тяжкий быт рядового ленинградца, к чему он не мог приспособиться, быстро истощал его физические силы.

Наконец в писательской организации было решено обязательно его эвакуировать, несмотря на то, что он противился этим предложениям.

Возглавившая в Ленинграде писательский секретариат военного времени В. К. Кетлинская писала впоследствии о Зощенко:

«Михаил Михайлович не хотел, вернее, стыдился уезжать:

— Мне кажется, потом мне всю жизнь будет совестно.

С помощью Евгения Львовича (Шварца), который был дружески близок с ним, нам все же удалось эвакуировать Зощенко уже в крайне тяжелом физическом состоянии».

Конечно, он понимал бесполезность своего нахождения здесь — никакой действенной помощи в обороне осажденного города, если враг пойдет на штурм, он оказать не мог. Но в Ленинграде оставались сотни тысяч жителей, больных, физически ослабленных, как и он, людей, не говоря уже о детях. И ему было совестно не разделить с ними пусть и погибельную, но общую участь. Человек чести, он стыдился предоставляемой ему писательским руководством — и, по мнению окружающих, безусловно, справедливой и заслуженной — льготной возможности уехать.

К тому же эвакуировался Зощенко один, без семьи.

Причины и обстоятельства такого семейного поворота изложены в воспоминаниях Веры Владимировны:

«Как же случилось, что Михаил уехал из Ленинграда, оставил нас одних — почти на верную гибель?

А случилось вот что.

18 сентября его по телефону вызвали неожиданно в Смольный… Уходя, он сказал — „Боюсь, что это по вопросу об эвакуации…“

Так и оказалось — ему было предписано в 2-дневный срок вылететь из Ленинграда в Москву — его, как и ряд других „ценных людей“ — „золотой фонд республики“, срочно вывозили из осажденного города — в тот момент, момент смертельной опасности, у руководства были сомнения — удастся ли удержать город в наших руках…

Отказаться от эвакуации было невозможно. Это дало бы повод подумать, что он „ждет немцев“. Ведь полного доверия к Зощенко, книги которого тысячными тиражами издавались за границей и толковались буржуазными критиками как доказательство нашей убогой жизни, глупости и некультурности народа, полного доверия к нему не было.

В действительности же Михаил никогда не допускал мысли о том, что немцы могут взять Ленинград. <…>

И когда он вернулся из Смольного и сообщил мне о необходимости эвакуации и я, подчиняясь неизбежному, согласилась ехать с ним, если, конечно, отпустят и Валю — оставить его одного, беспомощного и беззащитного, я, конечно, не могла.

Михаила увозили в безопасное место, о нем будет заботиться правительство, о Вале же должна заботиться только я.

Михаил все же позвонил в Смольный, спросил, может ли он взять с собой жену? Ответили: „Да, пожалуйста“.

„А сына?“

„Военнообязанный?“

„Да“.

„Нельзя“.

…мне было очень грустно, очень тяжело расставаться с Михаилом…

Я поняла тогда, что я все же любила его, что он мне дорог бесконечно…

К тому же я боялась, как он, со своим больным сердцем, перенесет путешествие на самолете. И когда вечером явился сотрудник НКВД — молодой еврейский мальчик — явился, кажется, для того, чтобы получить подтверждение, что Михаил действительно уедет, я поделилась с ним этими своими опасениями.

На что он мне неожиданно ответил, что, возможно, через день-два Ленинград ожидает такой „ужас“, перед которым путешествие на самолете — пустяк…

Да, они сами не были уверены в том, что удастся отстоять город. Так велика была в те дни паника и так сильны были тогда враги!

Михаил искренне огорчился необходимостью нашей разлуки, тяжело переживал ее, чуть не плакал, прощаясь с нами перед отъездом на аэродром… <…>».

В воспоминаниях Веры Владимировны много говорится о ее хлопотах в течение двух предвоенных лет освободить сына от призыва в армию по состоянию здоровья. В вуз он не попал — не выдержал экзамены. В конце концов, после нескольких переосвидетельствований, его признали годным к армейской службе, но, как пишет Вера Владимировна, «оставили в запасе до войны». (Примечательно, как объясняет Вера Владимировна свои тогдашние переживания из-за сына: «А как было не огорчаться, если в ВУЗ Валя не попал и вот-вот должен был пойти в армию в такое неспокойное время — мы только что, вместе с немцами, напали на Польшу и отняли у нее наши бывшие западные губернии — присоединили к себе Вильну… <…> Не волноваться и не огорчаться было невозможно, тем более, что даже при самых благоприятных обстоятельствах призыв в армию отодвинул бы поступление в ВУЗ на 3 года, не говоря уже о необходимости разлуки с мальчиком на такое длительное время».)

Таким образом, ее решение остаться в Ленинграде было связано с тем, что здесь оставался сын. Что до самого Зощенко, то при всех противоречивых чувствах, которые должна была вызвать у него предложенная эвакуация из осажденного города, при всем этом внутреннем споре с самим собой, в душе его действовал также писательский императив. И решающим для него доводом явилась, надо полагать, именно та создаваемая им новая книга, материалы к которой он собирал почти десять лет и о которой все более думал, как о главном своем сочинении. Эти его материалы чудом уцелели при пожаре и бомбежках. И он должен был теперь вывезти их отсюда, а со временем завершить во что бы то ни стало и саму книгу. В предисловии к начавшейся в 1943 году журнальной публикации (сразу же и оборванной) Зощенко так описал историю сохранения и вывоза из Ленинграда своих заготовок для этой повести:

«<…> Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Известкой и кирпичами был засыпан портфель, в котором находились мои рукописи. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились.

Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда.

Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог.

Однако любовь к литературе восторжествовала. Я примирился с моей несчастной участью…»

Здесь, очевидно, надо иметь в виду, что каждый творец, будучи властителем собственного творения, одновременно и сам находится в его власти. Он, демиург, дает своему творению жизнь, но в процессе создания оно также подчиняет себе жизнь, помыслы, поступки, судьбу своего создателя. И, забирая все его силы, придает в нужный момент дополнительные, и даже продлевает ему жизнь, как это было, например, с тяжело болевшим Марселем Прустом, многие годы в затворничестве работавшим над своим многотомным сочинением «В поисках утраченного времени» и дописавшим последние страницы накануне смерти. Вернее, умершим тотчас после их написания.

Когда Зощенко согласился уехать, это можно было сделать только самолетом через линию фронта. С захватом станции Мга немцы перерезали последнее действовавшее железнодорожное направление, и ни один эшелон не отправлялся более из Ленинграда. Кольцо окружения быстро сжималось, — были заняты известные каждому жителю с детства дачные и пригородные места. А Дорога жизни (или, как ее точнее называли, «дорога смерти») по льду Ладожского озера еще не установилась.

Но и самолеты гражданского назначения летали редко. По свидетельству В. К. Кетлинской, писательская организация даже при поддержке своей особой группы в штабе Ленфронта добилась всего шести посадочных мест в месяц. Персональные списки на эти шесть мест утверждались Военным советом, где требовали отправлять в первую очередь наиболее известных писателей, по возрасту и состоянию здоровья неспособных носить оружие. Кетлинская неоднократно возила в Смольный список оставшихся в городе писателей и оказывалась в трудном положении: тех, кто во что бы то ни стало рвались поскорее уехать, откладывали, а те, кому предоставляли возможность первоочередной эвакуации, уезжать не хотели.