Зощенко

Михаил зовет нас в Москву…

Зачем? Разве мы нужны ему?

Если б были нужны, он вернулся бы сам, ведь ему это сделать так легко, так просто!

А мне? Бросить квартиру, вещи, лететь в Москву с 2 чемоданчиками или тащиться по железной дороге с узлами, рискуя все растерять по дороге и остаться в одном платье — и ради чего? Если б Михаил любил меня!.. А так — ради жизни в чужом углу, не имея даже своей постели… Остаться нищей, когда мне надо думать о том, что у меня на руках могут остаться 3-е беспомощных существ — Валерий, Лерочка и ребенок Валерия… Разве это разумно, логично, полезно?..

…И нет у меня сил пускаться в далекий, опасный и бессмысленный путь… Нет сил!..»

(Вера Владимировна упоминает здесь свою племянницу, которая тогда находилась в эвакуации с детским домом, и внука Михаила, родившегося весной этого года также в эвакуации, в Уфе, где находилась жена Валерия.)

Несколько позднее, возвращаясь к той же ситуации, Вера Владимировна более терпимо оценивала поведение мужа:

«Но, может быть, я все-таки в чем-то была не права, может быть — слишком строго судила и слишком много требовала? <…>

В общем, он действительно хотел, чтобы мы приехали в Москву. И беспокоился — были частые обстрелы…

В это время писателям дали „лимит“ — право на получение в закрытом распределителе продуктов на суммы — 500, 300 рублей. Михаил получил высший — пятьсотрублевый. Вот из этого лимита он и стал посылать нам продукты „оказией“ — тогда уже часто ленинградские писатели и вообще ленинградцы стали „летать“ и ездить в Москву — в командировки.

Нет, Михаил действительно серьезно беспокоился за нас и очень хотел нашего приезда — шел даже на то, чтобы мы втроем жили в его номере! <…> Но я так и не решилась ехать! <…>

И вот он уже перестал настаивать на нашем приезде. Но по-прежнему заботился о нашем благополучии. <…>

Я хотела от Михаила любви… которой у него, может быть и даже наверное, никогда и не было ко мне… Даже в 17-м году… было увлечение, яркая „страсть“, но не любовь…

Да он и сам писал мне чуть ли не с первой встречи — „Не ищите любви, верьте страсти…“

А сейчас у него беспокойство за меня, была забота, было желание помочь, спасти нас… Ждать от него „нежных“ слов было наивно, тем более что он так боялся всегда „сентиментальности“…<…>

Михаил, наверное, и не подозревал обо всех этих моих переживаниях и, конечно, искренно считал себя абсолютно правым передо мной — ведь он так настойчиво звал меня — все эти годы — и в Алма-Ата, и в Москву! Он посылал регулярно деньги, он буквально засыпал меня телеграммами — помню, в блокаду даже наша „почтальонша“, приносившая мне телеграммы, говорила —„Ну уж Ваш Михаил такой заботливый — никому не ношу столько телеграмм, сколько Вам!“

Он, как только получил эту возможность, с каждой „оказией“ высылал нам „посылочки“… <…>

…А я все настаивала и все ждала его приезда. <…> Конечно, т. к. в это самое время Михаил заканчивал свою книгу, он был весь поглощен ею и ему, действительно, было не до меня…»

В своих воспоминаниях Вера Владимировна приводит записки, телеграммы, письма Зощенко, в которых он говорит о передаваемых посылках, сообщает о денежных переводах, упоминает и о своей работе. В письме от 1 ноября 1943 года есть такие строки: «Только что закончил в основном последнюю главу книги. Теперь только переписка и правка. Устал невероятно. А главное — испортил сон — снова плоховато сплю. Вот закончу работу и надеюсь, что здоровье вернется. В общем, много потерял сил, работал девять месяцев подряд без перерыва по 12–15 часов в день». При окончательном завершении повести это количество рабочих часов в сутки возросло до 18…

И говоря о всех перипетиях семейной и побочной личной жизни Зощенко, шедшей параллельно, об особенностях его поведения и поступков, следует признать, что эта сторона его бытия целиком подчинялась главной и в конце концов единственной у него жизненной потребности — потребности литературного творчества.

2. ОБРЫВ ПУБЛИКАЦИИ ПОВЕСТИ

Вторая часть «Перед восходом солнца» была опубликована в октябре, но начавшееся там «толкование снов», которое вообще отвергалось и осмеивалось воинствующими материалистами как вредная и антинаучная выдумка, уже не влияло, должно быть, на судьбу повести. Для руководящих партийных идеологов рассказ о реальной человеческой жизни был еще более неприемлемым, и решение прекратить публикацию приняли, видимо, исходя из первой части. А вторая, получившая разрешение в аппарате ЦК, проскочила потому, что была на выходе из типографии. Тут фортуна подворожила и Зощенко, и читателям — фактически вся художественно-биографическая половина повести увидела свет.

Как и предположил (и напророчил себе) Зощенко, книга «запнулась». Он верно угадал и место обрыва. Но упомянутые им как возможные «брань и даже скандал» в действительности оказались за пределами его воображения.

Впоследствии многие мемуаристы поминали как исходную точку запрета «Перед восходом солнца» разгромную статью в «Большевике», главном установочном журнале ЦК ВКП(б). То была действительно практикуемая механика узды и расправы. Но в данном случае статья «Об одной вредной повести» появилась в середине февраля 1944 года, спустя более трех месяцев после запрета. А перед нею, и тоже по пятам обрыва публикации, была еще статья в газете «Литература и искусство», где говорилось, что повесть Зощенко «противоречит лучшим, благороднейшим традициям нашей литературы. <…> Это пошлое и вредное произведение».

Таким образом, запрет был произведен по прямой начальственной команде, без предварительной газетно-журнальной подготовки. Некоторые специалисты по Зощенко уверены, что повесть отрицательно оценил сам Сталин и команда шла от него. Этот механизм также достаточно известен — Сталин, например, всегда лично рассматривал списки на присуждение премий его имени, вычеркивал или вставлял туда кандидатов по своему вкусу. Однако документальных доказательств его непосредственного участия в истории с повестью «Перед восходом солнца» не приводилось. Зато известно, что в октябре (или в начале ноября) секретарям ЦК ВКП(б) Г. Маленкову и А. Щербакову поступила докладная записка, составленная в управлении пропаганды и агитации ЦК, в которой начальство Управления, давая обзор по отделу художественной литературы, информировало этих партийных руководителей «о грубых политических ошибках» журналов «Октябрь», «Знамя» и «Новый мир». Кроме Зощенко, в список авторов-штрафников указанных журналов попали И. Сельвинский, В. Катаев, А. Довженко, А. Платонов, П. Лукницкий, Ф. Панферов… Документ, разумеется, готовился загодя и тщательно, но, судя по совпадению времени его появления с обрывом публикации повести Зощенко, эта повесть довела «критическую массу» допустимого тогда свободомыслия до предела и стала катализатором «оргвыводов» — прежде всего в отношении нее самой. Запретительная команда была дана, несомненно, из Управления пропаганды и агитации, где еще недавно разрешали повесть печатать. Но — разрешали чиновники, запрещали сановники, они точнее представляли себе предел допустимости и собственной безопасности и предчувствовали возможный поворот в поведении Вождя. Возглавлял управление Г. Ф. Александров, советский философ, академик, лауреат Сталинской премии, которого затем, в разгар «ждановщины», все же сняли с этого поста за либеральную трактовку истории западноевропейской философии. А тогда в подписанном им документе выдвигалось весьма грозное предложение: «Управление пропаганды считает необходимым принять специальное решение ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах». Идея, как известно, была осуществлена в 1946 году. Очевидно, в разгар войны Сталин счел ее пока преждевременной. Но хорошо запомнил. И сделал после войны детонатором своей тотальной кампании подавления воскресшего в народе общечеловеческого духа, без которого невозможно было достичь Победы. Он вообще обладал исключительно цепкой памятью на идеи, которые потом использовал в своих целях.

То, что именно повесть Зощенко вызвала у партийных идеологов наибольшее раздражение, подтверждается дальнейшими событиями. В начале декабря было срочно проведено расширенное заседание президиума Союза советских писателей, на котором председатель правления ССП А. Фадеев выступил с осудительным разбором «Перед восходом солнца». А из трех литературно-художественных журналов, взятых на прицел в Управлении пропаганды ЦК, президиум ССП выбрал для показательной порки один, в котором эта повесть публиковалась, и принял специальное постановление «О журнале „Октябрь“ за 1943 год». В этом постановлении повесть «Перед восходом солнца» характеризовалась как «пошлая, антихудожественная». И со строгим предупреждением указывалось: «Считать грубой ошибкой журнала напечатание вредной повести Зощенко». Писательское постановление верноподданно повторяло формулировки Управления пропаганды ЦК. А уже затем, в начале февраля 1944 года, главный партийный журнал «Большевик» вышел в свет со статьей «Об одной вредной повести», которая прозвучала как окончательный залп подавления, нанесенный из тяжелой четырехорудийной (по числу авторов статьи) пропагандистской батареи.

Когда журналу «Октябрь» скомандовали прекратить публикацию повести Зощенко, в редакции, надо полагать, стало известно и о готовящейся акции по завинчиванию гаек в области литературы вообще. Подобная «утечка информации» допускалась для возбуждения страха у всех возможных виновников. Но судьба «Октября» и возглавлявших ее писателей была уже определенно связана с повестью «Перед восходом солнца». И Зощенко, естественно, считал своим долгом как-то помочь редколлегии журнала, хотел отвести удар и от них, и от себя. В этом стремлении он вполне мог, как им всем, наверное, казалось, опереться на свой советский потенциал, набранный в 30-е годы, на стойко сопровождавшую его в недавнем прошлом славу, на авторитетное общественное положение. Поскольку запрет на повесть был наложен в аппарате ЦК, надо было одолевать эту главную инстанцию. И Зощенко пишет письмо Сталину: