Зов Ктулху

По знаку Зевса со своего трона поднялся Гомер, старейший из бардов, и, взяв свою лиру, исполнил гимн Афродите. Марсия не знала греческого языка, однако послание не миновало ее слуха бесследно, ибо в его волшебном ритме было нечто, понятное всем смертным и богам и не нуждавшееся в переводе.

То же самое можно было сказать и о последовавших песнях Данте и Гёте, чьи неизвестные Марсии слова сопровождались легко понимаемой чудесной мелодией. После этого наконец зазвучал язык, знакомый слушательнице. То пел Лебедь Эйвона, [180] бывший богом среди людей и оставшийся божественным в компании богов:

180

Лебедь Эйвона— прозвище Уильяма Шекспира, родившегося в г. Стратфорд-на-Эйвоне.

Пускай ваш сын, кого я так люблю, Узнав о том, вернется с поля брани. Всем сердцем я его благословлю, Влачась по горестной стезе скитаний. [181]

Еще более знакомыми оказались исполненные бессмертной гармонии строки Мильтона, ныне уже не слепого: [182]

Порой сижу у ночника В старинной башне я, пока Горит Медведица Большая, И дух Платона возвращаю В наш мир с заоблачных высот, Где он с бессмертными живет. Порой Трагедия в слезах Мне повествует о делах Детей Пелопса, и о Фивах, И о троянках несчастливых. [183]

181

Шекспир У. Конец — делу венец. Акт III, сц. 4. Перевод М. Донского. (Прим. перев.)

182

. …ныне уже не слепого… — Джон Мильтон полностью потерял зрение в 1652 г., в возрасте 44 лет, и после этого диктовал свои стихи дочерям.

183

Мильтон Дж. II Penseroso (1633). Перевод Ю. Корнеева. (Прим. перев.)

Последним прозвучал юный голос Китса, из всех посланцев наиболее близкого к миру фавнов с их чудесными песнопениями:

Нам сладостен услышанный напев, Но слаще тот, что недоступен слуху… … Когда других страданий полоса Придет терзать другие поколенья, Ты род людской не бросишь утешать, Неся ему высокое ученье: «Краса — где правда, правда — где краса!» — Вот знанье все — и все, что надо знать. [184]

184

Китс Дж. Ода греческой вазе (1820). Перевод И. Лихачева. (Прим. перев.)

Едва этот бард закончил свою песнь, как священной горы достигло дуновение ветра из далекого Египта, где по ночам Аврора оплакивает над нильскими водами погибшего Мемнона. А вслед за ветром к ногам Громовержца припала сама богиня утренней зари, воскликнув:

— Господин, пришло время отпереть Врата Востока!

И тогда Феб, [185] передав свою лиру Каллиопе [186] — его любимице среди муз, отправился в сверкающий многоколонный дворец Солнца, где уже нетерпеливо били копытами кони, запряженные в златую колесницу дня. А Зевс сошел со своего резного трона и возложил руку на голову Марсии со словами:

185

Феб(букв. лучезарный) — эпитет Аполлона, а также поэтическое название солнца.

186

Каллиопа— муза эпической поэзии.

— Дочь моя, близок рассветный час, и тебе нужно вернуться в свой дом до времени, когда просыпаются смертные. Не печалься из-за унылого однообразия твоей жизни, ибо покровы ложных верований скоро будут сорваны и боги вернутся в мир людей, нe прекращай ни на миг поиски нашего посланца, и вместе с ним ты найдешь утешение и покой. Его слова направят твой путь к счастью, а в его чудесных снах твоя душа обретет все, чего она так долго и страстно желала.

Как только Зевс умолк, юный Гермес бережно поднял девушку и понес ее ввысь — к тающим в предрассветной мгле звездам — и далее на запад, над незримым океанским простором.

* * *

Много лет минуло с той ночи, когда Марсия во сне общалась с богами на Парнасе. И вот сейчас она сидит в той же просторной гостиной, но она уже не одинока. Былые смутные тревоги покинули ее, ибо рядом с ней находится юный поэт, чье имя уже прославлено повсюду и у чьих ног простерся восхищенный мир. Он читает вслух свою новую рукопись, слова которой, никем прежде не слышанные, вскоре станут достоянием всех и вернут людям мечты и фантазии, утраченные ими много веков назад — с той поры, когда малые божества вместе с Паном заснули в горах Аркадии, а великие боги погрузились в сон под сенью лотосов за краем земли, в саду Гесперид. В едва уловимых каденциях и подспудных мелодиях его стихов Марсия нашла наконец покой и утешение. В них звучало эхо божественных нот фракийца Орфея — тех самых нот, что заставляли плясать даже деревья и скалы на берегах полноводного Гебра. [187] Когда же певец умолкает и не без трепета спрашивает ее мнения, что еще может Марсия ему ответить, кроме: «Эти стихи достойны богов»?

187

Гебр— античное название Марицы, крупнейшей реки во Фракии, откуда был родом певец Орфей.

И в тот же миг перед глазами ее встает видение парнасского сонма богов, а в ушах звучит отдаленный многоголосый хор:

— Его слова направят твой путь к счастью, а в его чудесных снах твоя душа обретет все, чего она так долго и страстно желала.

Старый Сумасброд Сентиментальная импровизация Марка Лоллия, проконсула Галлии [188] (перевод С. Антонова)

188

Лавкрафт написал этот рассказ летом 1919 г., когда один его друг, Альфред Гальпин, выразил желание попробовать спиртное, прежде чем вступит в силу «сухой закон» (с 16 января 1920 г.). Сам будучи убежденным трезвенником, Лавкрафт изобразил в этой истории предполагаемое будущее Гальпина, который, однажды из любопытства попробовав спиртное, потом не смог остановиться и спустя годы превратился в жалкого забулдыгу по прозвищу Старый Сумасброд. Имя женщины, неоднократно упоминаемой в тексте (Элинор Уинг), Лавкрафт позаимствовал у однокурсницы Гальпина, за которой тот одно время ухаживал. Рассказ не публиковался при жизни автора и впервые увидел свет в сборнике «"Комната с заколоченными ставнями" и другие истории» (1959).

Бильярдная Шихана, что украшает одну из узких улочек, затерянных в глубине складского района Чикаго, не самое изысканное место. Воздух этого заведения, пропитанный тысячью запахов наподобие тех, которые Кольридж нашел в Кёльне [189] , крайне редко озаряется очистительными лучами солнца, хотя и пытается отвоевать территорию у едкого дыма бесчисленных сигар и сигарет, что зажаты между шершавых губ бесчисленных человеческих особей, ошивающихся у Шихана днем и ночью. Для непреходящей популярности, которой пользуется это место, есть причина — очевидная любому, кто даст себе труд исследовать царящий там дурман. Сквозь смесь запахов и изнуряющую духоту пробивается аромат, который некогда был хорошо известен повсюду, а ныне постановлением человеколюбивого правительства успешно вытеснен на задворки жизни, — аромат крепкого, незаконного виски, поистине великолепный образчик запретного плода для 1950 года новой эры. [190]

189

Отсылка к стихотворению английского поэта-романтика Сэмюеля Тейлора Кольриджа «Кёльн» (1828). (Прим. перев.)

190

…запретного плода для 1950 года новой эры. — Действие рассказа перенесено в будущее относительно даты его написания. Разумеется, Лавкрафт не мог предположить, что к 1950 г. в Америке уже не будет действовать «сухой закон», отмененный в 1933 г.

Заведение Шихана — признанный центр подпольной торговли спиртным и наркотиками в Чикаго, и в качестве такового оно пользуется определенным почетом, который распространяется даже на самых неказистых его посетителей; однако до недавнего времени среди них был один, представлявший собой исключение из общего правила, — тот, кто разделял лишь грязь и убожество этого места, но не его славу. У него было прозвище Старый Сумасброд, и он был самым дрянным элементом этой дрянной обстановки. Многие пытались угадать, кем он был прежде, — ибо, когда он доходил до известной стадии опьянения, его речи и сама манера говорить повергали окружающих в изумление; определить же, кем он является сейчас, было не столь трудно: Старый Сумасброд олицетворял собой жалостливый тип горемычного забулдыги. Никто толком не знал, откуда он тут взялся. Однажды вечером он неистово ворвался к Шихану, с пеной у рта требуя виски и гашиша; получив то, что хотел, под обещание все отработать, он с тех пор околачивался в бильярдной, мыл полы, протирал плевательницы и стаканы и выполнял множество других подобных поручений в обмен на выпивку и наркоту, которые поддерживали в нем жизнь и здравый рассудок.

Говорил он мало и, как правило, на обычном жаргоне низов; но иногда, воодушевленный особенно щедрой порцией неразбавленного виски, мог ни с того ни с сего затянуть череду многосложных слов или высокопарных прозаических и стихотворных отрывков, которые заставляли некоторых завсегдатаев бильярдной заподозрить, что он знавал лучшие дни. Один постоянный посетитель, банкир, растративший деньги клиентов и находившийся в бегах, регулярно вел со стариком беседы и по его манере говорить заключил, что тот в свое время был писателем или преподавал. Однако единственным осязаемым следом его прошлого была выцветшая фотография, запечатлевшая красивые и благородные черты лица молодой женщины, — фотография, которую Старый Сумасброд всегда держал при себе. Время от времени он вынимал ее из своего рваного кармана, осторожно освобождал от оберточной бумаги, в которую она была завернута, и часами глядел на нее с несказанной горечью и нежностью. Женщина на фотографии ничем не напоминала особу, знакомства с которой естественно ожидать от обитателя жизненного дна, — это была благовоспитанная и знатная дама, облаченная в причудливый наряд тридцатилетней давности. Старый Сумасброд и сам выглядел как частица прошлого, ибо на его не поддающейся описанию одежде лежала печать старины. Он был очень высокого роста, наверное больше шести футов, хотя порой из-за сутулости казался ниже. Волосы его, седоватые и свисавшие клочьями, давно не знали расчески, а покрывавшая его худощавое лицо растительность, похоже, навсегда замерла на стадии грубой щетины, которой не суждено принять почтенный вид бороды и усов. В его облике, некогда, вероятно, благородном, ныне читались удручающие следы разгульной жизни. В свое время — скорее всего, в среднем возрасте — он, несомненно, был очень полным, но теперь сделался ужасно худым, щеки его обвисли, под мутными глазами виднелись багровые мешки. Одним словом, Старый Сумасброд являл собой не самое приятное зрелище.

Поведение старика было не менее причудливо, нежели его вид. Обыкновенно он соответствовал образу отщепенца, готового сделать что угодно за пятицентовик, порцию виски или дозу гашиша; однако изредка он обнаруживал другие свойства своей натуры, благодаря которым и получил свое прозвище. Тогда он пытался расправить плечи, и в его запавших глазах загорался некий огонь. Его манеры становились на редкость учтивыми и полными достоинства, и находившиеся вокруг туповатые создания вдруг начинали ощущать его превосходство, и это сдерживало их желание дать пинок или затрещину бедняге, являвшемуся обычно предметом всеобщих насмешек. В такие моменты он демонстрировал язвительный юмор и сыпал замечаниями, которые завсегдатаи бильярдной находили абсурдными и нелепыми. Но вскоре чары рассеивались, и Старый Сумасброд продолжал, как и прежде, мыть полы и чистить плевательницы. Он был бы идеальным работником, если бы не одно обстоятельство — его поведение в ситуации, когда молодежь брала свою первую выпивку. Старик тогда яростно и возбужденно поднимался с пола, бормоча предостережения и угрозы и стараясь отговорить новичков от стремления «познать жизнь как она есть». Он гневно брызгал слюной, разражаясь длинными увещеваниями и странными заклятиями, и его жуткая серьезность заставляла содрогнуться не один одурманенный ум в переполненном людьми зале. Впрочем, спустя некоторое время его ослабленный алкоголем мозг терял нить рассуждений, и старик с глуповатой ухмылкой опять брался за швабру или тряпку.