Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века

А еще через три дня к ней подошел глава черных евнухов и сообщил, что ночью ее ждет султан в своей опочивальне.

Гюлесен шумно радовалась, чуть ли не подпрыгивала, тряся большой грудью, а на Анастасию напало какое-то оцепенение. Ее мыли и мазали какими-то снадобьями, ей соорудили прическу – она молчала. Ее не надушили и не накрасили: кетхуда-хатун помнила о прошлом разе, а спорить с возможной новой фавориткой – себе дороже. Но, пожалуй, даже нанеси кто на лицо Анастасии полную «боевую раскраску» – она бы не заметила.

В прошлый раз боялась, а сейчас – сейчас даже не могла подобрать слов для определения того, что испытывает. Если это и был страх – то совсем другого рода.

Вечером евнух вел ее слабоосвещенными коридорами. Она дрожала – уверяла себя, что от холода: туфли где-то по дороге потерялись (никогда не любила обувь без задников!), а ступать босиком по мраморным плитам было более чем прохладно.

Султан ходил по комнате. В прошлый раз – возлежал на ложе, этаким царственным львом, сейчас – метался туда-сюда. Впрочем, львы тоже мечутся, если их держать в клетке.

Она вошла и застыла на пороге, не зная, куда себя девать. Та, прежняя, дерзкая Стаська уселась бы без приглашения. Эта – уже не только не Стаська, но даже не Анастасия, которой она чувствовала себя здесь, во дворце, – переминалась с ноги на ногу.

– Здравствуй. – Сулейман наконец-то обратил на нее внимание. – Хочешь фруктов?

Она кивнула. Не хотела ничего, но фрукты давали возможность занять руки.

Он показал головой в сторону вазы, стоящей на низком столике.

– Угощайся.

Она подошла и взяла что-то – то, что первое попалось в руки.

– Садись.

Она села.

Он еще разок прошелся туда-сюда, кажется, тоже не имея представления, о чем с ней говорить. Потом подошел к ложу и уселся на пол, на толстый пушистый ковер, сам, судя по выражению лица, удивляясь своему поступку.

– Как ты живешь?

– Хорошо.

Он усмехнулся:

– Ты так странно это сказала…

– Птице хорошо в клетке?

– Если ее кормят и заботятся о ней…

– Ну, меня кормят.

Разговор получался странный, и оба замолчали, чувствуя неловкость.

– Я ждал письма от тебя.

Кажется, это признание далось ему нелегко.

Анастасия почувствовала, как горячая волна побежала вниз по позвоночнику.

– Я тогда еще плохо умела писать на турецком.

Брови султана взлетели вверх.

– Теперь умеешь?

Она кивнула.

– А что еще умеешь?

Она дернула плечом. «Я еще и на машинке вышивать умею».

– Ты просила разрешения посещать библиотеку. Тебе не чинили препятствий? Нет? И что ты читала?

– Низами.

– Что?!

– Поэзию Низами.

– Ты читаешь на персидском?!

Если бы у него было столько свободного времени и не было возможности использовать его по своему усмотрению – он бы тоже выучил… да хоть китайский.

Но Сулейман, видимо, не поверил.

– Прочти что-нибудь.

– Кто бабочкой к яркому пламени льнет – На войско огня в одиночку пойдет; Пусть миг проживет лишь, огонь полюбя, Отдав оболочку – полюбит себя.

Она прочла первое, что пришло в голову, а потом вдруг испугалась. О себе ты, Анастасия, о себе стихи выбрала! Полюбишь огонь, который тебя сожжет… или – уже полюбила? Не думать, не думать об этом! А интересно, что он прочтет ей в ответ. У Низами красивые стихи… У Низами много стихов о любви, и Сулейман вполне может прочесть свое любимое стихотворение – ведь все знают, что он увлекается поэзией. И вовсе не обязательно это стихотворение будет относиться к тебе…

Но Сулейман произнес совсем не то, о чем она думала.

– А у меня сыновья умерли. Трое.

И закрыл глаза, как закрывает подстреленная птица.

Тогда Анастасия протянула руку и очень осторожно погладила его по голове.

Не открывая глаз, он накрыл ее руку своей ладонью. Она почувствовала мозоли. Мозоли? У султана? Ах да, он ведь шашкой машет… или как там это называется? Ятаган? Нет, ятаган – это у янычар… Господи, о чем она снова думает?

С другой стороны – странно, что она еще сохранила способность думать… хоть о чем-то…

В этот момент ее губ коснулись губы Сулеймана, и способность мыслить пропала окончательно.

– Хюррем. Моя Хюррем… – Теперь Сулейман гладил ее по голове.

Почему – Хюррем? Она ведь не смеялась… Ах да, Хюррем – не только «смеющаяся» или «радующаяся», это еще и «приносящая радость». Об этом она совсем забыла…

Ну что же, она и в самом деле хотела бы приносить ему радость… долго… всегда, если только такое возможно…

Она подумала об этом и поняла, что в этот момент Анастасия умерла. На свет появилась Хюррем.

С этой мыслью она умостилась поудобнее, уткнулась носом в плечо Сулеймана и заснула.

Глава 11

Она ночевала с султаном уже две недели подряд. Оставалась в комнате до утра, утром ее с поклоном провожал кизляр-агаси. Доводил до ее комнаты, улыбался непонятно, уходил.

Гарем гудел.

– Никогда у него не спали женщины! – в первый же день сообщила Гюлесен. – После… ну, ты понимаешь, после чего, – она стыдливо хихикнула, – женщин всегда выпроваживали. И со мной так было.

Хотелось бы верить, что это так, только – откуда Гюлесен знать про всех? Спросить она бы не рискнула – чтобы никто, не дай бог, не догадался, насколько для нее важен ответ. К счастью, ответ интересовал не только ее.

– А откуда ты знаешь, что со всеми? – К разговору подключилась еще одна девушка, из новеньких – имени ее Хюррем пока не знала.

– О, я тут все знаю!

Хотелось бы, конечно, верить, но Гюлесен была склонна к преувеличениям. Не врала – сама верила в то, что знает «все на свете». Но, к сожалению, верить было нельзя. Хотя и очень хотелось.

– Не верите?! – Гюлесен почему-то завелась, лицо пошло пятнами. – Я знаю, что говорю! Мне… мне один человек сказал, который знает! – И покраснела, став совершенно багровой.

– Кто? Ну?

Новенькая была воплощенное любопытство; а Гюлесен, кажется, надо было спасать. Видно же, что не хочет рассказывать. Может, еще какую-то глупость сделала, а ведь ее один раз уже пороли.

– А кстати, что тебе-то самой султан подарил?

– О, он сделал мне несколько подарков! – Гюлесен расцвела. – Серьги, и браслет, и пояс, и…