Зовут

– Откуда вы знаете?

Она молчала. Пальцы с золочеными ноготками машинально играли шнуром просторного платья.

– Пролетая, вы бы увидели большое распятие темного дерева на стене прямо против окна, толстую Библию на столе и в углу - черную шляпу.

– И все?

– Ну, вы, наверное, увидели бы и другое...

Рождество они обычно справляли на ферме у бабушки с дедушкой. Маздину ставили в гараж, рядом с дедушкиной, старой, прочной и удобной, около двух тракторов, ощетинившихся гусеницами с присохшей бурой землей и пожухлыми стебельками между стальными звеньями. По случаю праздника пекли пироги, разные пироги, кукурузные и рисовые, и пончики, и был еще золотистый сироп, густой и прозрачный, им поливали пироги, и жаркое было, но он берег аппетит для сладкого. После трапезы пели хором перед камином.

– Вы могли бы услышать, как пастор разучивает с детьми хорал, - сказала она.

Он ясно помнил мелодию.

– Да, та самая, - подтвердила девушка.
– Ее все знают. Она не лучше и не хуже других. Впрочем, как и сам пастор.

– Я бы предпочел, чтобы окно двадцатого было закрыто, - сказал он.

– Но ведь обычно...

И она замолкла.

– Перед смертью обращаются к пастору?
– закончил он за нее.

– О, это ничего не дает, - сказала девушка.
– Я бы этого не сделала.

– А что вообще могут дать пасторы?

Он сказал это вполголоса, и, скорее всего, самому себе: вероятно, они должны напоминать о Боге. Только пасторы еще и помнят о нем да люди, которым страшно умирать, но не те, которым страшно жить, и не те, что боятся мужчин в темных костюмах, стучащих в вашу дверь, в то время как вы думаете, что это просто негритянка, и даже не дающих вам допить початую бутылку "Поль Джонса". Бог ничего не дает, когда ты боишься людей.

– Наверное, некоторым без пасторов не обойтись, - сказала девушка.
– Во всяком случае, для верующих они нужны.

– Но если умираешь добровольно, - рассуждал он, - незачем обращаться к ним.

– Никто не умирает добровольно, - заключила девушка.
– Нас всегда подталкивает к этому кто-то живой и кто-то мертвый. Вот почему мы нуждаемся в мертвых и храним их в ящиках.

– Я в этом не уверен, - возразил он.

– Разве это не очевидно?
– тихо спросила она.

Он еще глубже ушел в зеленое кресло.

– Я бы выпил еще чашечку.

У него слегка запершило в горле. Не то чтобы хотелось заплакать, тут было что-то другое, но и слезы навертывались.

– Хотите чего-нибудь покрепче?
– предложила желтая девушка.

– С удовольствием.

Она поднялась, шелковое платье сверкнуло в солнечном свете и померкло в тени. Из бара красного дерева она достала бутылку "Поль Джонса".

– Скажите, когда хватит.

– Стоп!
– остановил он ее повелительным жестом.

Она протянула ему стакан.

– А вы?
– спросил он.
– В моем положении вы бы стали заглядывать в окна?

– Мне бы это не понадобилось - ведь я здесь живу. И на всех этажах одно и то же...

– Нет, совсем не одно и то же, - запротестовал он.
– Я видел разные комнаты.

– Вас вводило в заблуждение солнце.

Она села рядом с ним в кожаное кресло и внимательно посмотрела на него.

– Всюду одно и то же, - раздельно повторила она.

– До самого низа?

– До самого низа.

– И на любом этаже я все равно бы встретил вас?

– Да.

– Но там все иначе... Где-то приятно, где-то омерзительно... Здесь все не так.

– Там было бы точно так же. Если задержаться.

– Может, и здесь меня обманывает солнце, - сказал он.

– Оно не может вас обмануть, ведь мы с ним - одного цвета.

– Почему же я вас вижу?

– А вы бы меня и не разглядели, будь я плоской, как лист бумаги, но...

Она не закончила фразу и слегка улыбнулась. Она была совсем рядом, он ощущал ее аромат, зеленый от рук и тела, запах лужаек и скошенной травы, сиреневый от волос, слаще и необъяснимее, не такой естественный.

Он думал о Винни. Она была более плоской, но он знал ее лучше. И даже любил.

– Солнце, - проговорил он.
– В сущности это и есть жизнь.

– Правда, я похожа на солнце в этом платье?

– А если я останусь?
– прошептал он.

– Здесь?
– Она подняла брови.

– Здесь.

– Вы не можете остаться, - просто сказала она.
– Слишком поздно.

Он с трудом заставил себя встать с кресла. Она коснулась его плеча.

– Одну секунду, - сказала она.

Он чувствует прикосновение ее прохладных рук. И снова видит - на этот раз совсем близко - искрящиеся золотые глаза, треугольные щеки, сверкающие зубы. На секунду он ощущает нежное прикосновение полуоткрытых губ; на секунду ее тело, укутанное в солнечный шелк, прижимается к нему, и вот он уже один, и уходит, она улыбается издалека, чуть печально, впрочем, она быстро утешится уже приподняты уголки ее желтых глаз, - он уходит, остаться никак невозможно, надо все начать сначала и на этот раз не останавливаться.

Он снова поднялся на вершину гигантского здания, бросился в пустоту, и голова его расплескалась красной медузой на асфальте Пятой авеню.