Зубы дракона. Мои 30-е годы
Шрифт:
На самом деле персоны вождей – их облик, речи, повадки, «имидж», как сказали бы теперь, – были знакомее и привычнее немецкому обывателю, нежели советскому. Начиная с предвыборной кампании и до бесславного конца Третьего рейха Геринг не уставал демонстрировать свое великолепие, а Геббельс не закрывал рта во всех доступных тогда СМИ. Работая над фильмом «Обыкновенный фашизм», мы нашли еще никем не тронутую ленту, состоящую из его бесконечных речей, видимо, угодливо смонтированную для министра пропаганды лично (там, кстати, нашлась панорамная съемка знаменитого сожжения книг перед университетом, до того известная лишь в малом фрагменте). Вожди давали богатую пищу для анекдота, отнюдь не заимствованного из общих кладовых фольклора, но весьма прицельного, персонажного. Даже удивительно, как шутки, сочиненные анонимными авторами по случайным поводам, стройно складываются в циклы – Геренгиаду и Геббельсиаду. Были, конечно, фигуры более притемненные, как Гиммлер или серый кардинал партии Борман, но в принципе политика в рейхе была публичной.
Сказать, что советский обыватель был знаком со своими вождями, было бы преувеличением.
На Западе мне не раз приходилось сталкиваться с представлением о том, что портрет Сталина висел в каждом частном доме (об этом, кстати, упоминает Андре Жид). Не говорю уж, что это не было принято в интеллигентных домах, но даже и в деревне скорее можно было встретить портрет наркома обороны Ворошилова, в крайнем случае – Калинина. Образ Сталина (который стал субъектом культа практически с 1930 года) отличался строгой дозированностью личных черт. Можно сказать, что, чем дальше, тем меньше портрет Сталина предназначался для частной сферы – он был принадлежностью официальной жизни: присутственных и общественных мест, демонстраций, плакатов, коллажей, открыток, марок и так далее. Интимная формула «входил в каждый дом» к нему едва ли применима.
Впрочем, если вдруг входил, могло случиться непредвиденное. Финал одного из страшных семейных преданий, зафиксированных Боревым, может считаться не только анекдотическим, но и символическим. По прихоти вождя, Сталин с Берией везли домой освобожденного из заключения их общего знакомца Кавтарадзе. На звонок открыла соседка и стала валиться в обморок. Берия встряхнул ее: «В чем дело?» – «Мне показалось, что на меня идет портрет Сталина» (Б, 218) [138] .
Не портрет (или зеркальное отражение, или тень) оживает, как это принято в мировой культурной традиции, а человек кажется портретом. В пределе – при избыточности официозных изображений – портрет замещался постоянно освещенным окном в Кремле (Сталин был совой, и постепенно вся бюрократия перешла на полуночный режим). Рама окна – за вычетом самого изображения – таким образом олицетворила всеприсутствие вождя более полно, чем он сам. Роли публичного политика (каким, кстати, был Ленин), как уже сказано, Сталин предпочел «чудо, тайну и авторитет», по слову Великого инквизитора. Когда при просмотре спецхрановской хроники для фильма нам попался крупный, во весь экран, план сталинского лица – усталого, вислоносого, с оспинами и морщинами у глаз, – кадр в своей обнаженности подействовал почти как порнография. Приватное лицо Сталина было нам, оказывается, почти не знакомо.
138
Случай этот нашел отражение у Э. Фромма в анализе личности Сталина.
См.: Фромм. Анатомия… С. 363–364.
Напротив, «Гитлер был самым фотографируемым человеком на свете», – пишет Гамм [139] . Тогда еще не было передач live, но он как бы предварял их, постоянно появляясь в Wochenschau (недельных кинообозрениях). Представить себе серию фото Сталина, подобную изданиям гитлеровского лейб-фотографа Гофмана «Неизвестный Гитлер», не говоря о его же 200 Bilder, das Cigaretten – Bilderalbum [140] , немыслимо. Стоит вспомнить, что подобные рекламные альбомы, куда собирали из сигаретных пачек фотографии кинозвезд, были популярны в Германии. Это был достаточно эффективный вид маркетинга, так что можно сказать: фюрер был одним из главных лиц рекламы. Впрочем, он ли рекламировал сигареты или, наоборот, сигареты рекламировали его – еще вопрос. Но фото приносили и ему, и Гофману весьма существенный доход.
139
Gamm. S. 122.
140
Подобные альбомы с фотографиями или рисунками из папиросных пачек были столь популярны, что два таких альбома с вклеенными портретами кинозвезд я получила после фильма «Обыкновенный фашизм» по почте от неизвестного отправителя с Украины (бывшей оккупированной территории). Возвышение Хрущёва совпало с распространением телевидения. Средство коммуникации подоспело, таким образом, к более открытому типу общества и к публичности политики. Так случается в истории.
Кстати, при всей очевидной разности между Сталиным (наследником Ленина и «бюрократом», как он себя аттестовал) и Гитлером («барабанщиком революции») были в их персонах и некие рифмы, которые могут показаться маргинальными, если не считать, что они так или иначе соотносились с комплексом вождя. Оба они не принадлежали к титульной нации и были «пришельцами». Оба были самоучками (или, как их предпочитает называть Эрих Фромм, недоучками), обладавшими, однако, блестящей и хваткой памятью, что создавало в глазах окружающих ауру эрудиции, если не всезнайства. Оба потерпели любовную
неудачу. Их любимые женщины – Гели Раубаль, племянница и любовница Гитлера, и Надежда Аллилуева, жена Сталина, – покончили с собой. Оба взамен семьи окружили себя свитой соратников (Ева Браун в этом мало что изменила), и общие трапезы стали одним из важнейших государственных ритуалов. Привычка к долгим трапезам в ближнем кругу – тоже черта, наверное, не случайная. Действующая власть создавала таким образом некое подобие двора, который служил полигоном и круговой порукой для важных решений; но на кону всегда была личная приближенность к вождю. То есть частная жизнь тоже была частью профессии. Общеизвестный взаимный интерес и даже восхищение, не говоря о «взаимообучении», вождей был не меньше их идейной ненависти и соперничества на мировой арене.«Сталин – фигура зловещая и устрашающая, не вызывающая юмористических ассоциаций, – пишут составители сборника Штурман и Тиктин, – в фигуре Сталина и связанных с ней ситуациях ощущается недостаток комизма» [141] . Так ли это? А как же «Сталиниада» Борева? Или нужно сказать иначе: Гитлер и Сталин не только представляли самих себя, но и олицетворяли систему в целом. «Фюрерские» анекдоты – это анекдоты еще и о власти.
К примеру, гитлеровский Witz о немецкой конституции, упрощенной им до трех пунктов:
141
Штурман. С. 208–210.
1. Немецкий народ состоит из вождя и ведомых.
2. Вождь назначает и расстреливает своих министров лично.
3. Все состояния – в особенности благосостояние и самостоятельность – упраздняются. Остается только бедственное состояние (G, 129).
Так же точно самый емкий и изящный из каламбурных анекдотов обращен к системе, но не упускает из виду и фюрера: после унификации земель немцы стали единым народом; больше нет пруссаков, баварцев и проч., es giebt nur noch Braun-Schweiger (G, 54). Игра слов здесь кажется самоценной: остались «коричневые» (braun) и «молчальники» (Schweiger). Меж тем в историческом аспекте она отсылает к факту присвоения Гитлеру немецкого гражданства в 1932 году именно в Брауншвейге.
В большинстве международных анекдотов «фюрер» также заслоняет «Адольфа». «Гитлер – это месть Австрии за Садовую» (G, 124). При сравнении с дуче Гитлер выступает в качестве подражателя: Hitler: Ave, Imperator! Und Mussolini antvortete: Ave, Imitator! (Гитлер: «Здравствуй, император», на что Муссолини: «Здравствуй, имитатор!»; G, 123) В позднем анекдоте, уже на русскую тему, на вопрос о разнице между фюрером и солнцем следует ответ: «Солнце на востоке восходит, а Гитлер закатывается» (G, 130). Недаром русский фронт назывался «восточным».
«Домашние» анекдоты, впрочем, издевались и каламбурили, подчас переходя на личность. К примеру, по поводу нацистского приветствия: встречаются два психиатра, один здоровается: Heil Hitler! – Darauf der andere: – Heil du ihn! (игра слов: глагол heilen – «лечить» – в повелительном наклонении совпадает с приветствием Heil, так что на приветствие одного психиатра: «Да здравствует Гитлер!» – другой отвечает: «Сам его лечи!»; H, 26.) Как и у сподвижников, у фюрера было фамильярное прозвище – Gr"ofaz – аббревиатура от gr"oster Feldherr aller Zeiten, «величайший полководец всех времен» (см.: G, 160) [142] . Не обошлось и без скабрезностей: «Почему фюрер всегда держит фуражку на причинном месте? Чтобы защитить последнего безработного» (H, 50). Кстати, видимая привычка скрещивать руки аккурат на этом месте, которую постепенно переняли у Гитлера его сподвижники, дала возможность Ромму в фильме «Обыкновенный фашизм» смонтировать на эту тему уже зрительный фривольный анекдот. Жаль только, что немецкий антинацистский фольклор нам был тогда неведом. Удалось Ромму из хроники сложить и ироническую автобиографию Гитлера – жаль, что тоже без опоры на анекдоты. Зато историческое время само остранило главную видимую черту Грёфаца – пафос по отношению к самому себе. Разумеется, поколения, выросшие после и помимо тоталитаризма и готовые вышучивать всё и вся, никогда не узнают, что анекдоты тех времен были не только насмешкой, но и противоядием против собственного страха.
142
Нечто подобное про Сталина могло бы звучать как «Вовсетру» (вождь всех трудящихся), но повальная страсть к аббревиатурам осталась во временах авангарда.
«Сталиниада» – как назвал свою первую постсоветскую книжку Борев [143] – существенно отличается от гитлеровского Witz. И дело не в избранности вождя – если шутки о соратниках затерялись, то преемники, как сказано, заняли свое место в сборниках (при этом многие анекдоты оказались, как пресловутое красное знамя, «переходящими»). Дело в двойственности самого сталинского анекдота, тяготеющего к двум разным ипостасям: к анекдоту «о Сталине» и анекдоту «от Сталина» или «байке».
143
Я не пользуюсь в данном случае дополненными версиями того же автора, так как первое издание наиболее точно отвечает жанру.