Зубы грешников (сборник)

Я посмотрел вниз. Далеко внизу паскудно голубела неглубокая могила бассейна, куда должно было упасть мое мертвое тело. Прощаясь, посмотрел в небо. Там, на солнечном голубом фоне, висела горькая турецкая луна, которая из пропагандистских целей видна здесь и днем, и ночью. Широко перекрестился и громко сказал:

– Все святые христиане, от турок умученные, молите Бога о мне!

И рухнул вниз.

Кусочек Родины

Тоскуя о Родине на Туретчине, судорожно молясь о малых детках своих, вспомнил я этот коробок. Маленькая вещица, а важная.

Конец восьмидесятых, на дворе лютует безалкогольный беспредел. Народ поет: «Ах, спасибо, Горбачев, ах, спасибо, Мишечка, стал мой милый меньше пить, стала тверже шишечка», но поет неискренне, давясь одеколоном, напитками из антистатиков и тормозухи.

Тюмень, ДК «Геолог». В банкетном зале проводится свадьба сына видного партийного деятеля и заодно нашего одногруппника. Длинный стол показательной безалкогольной свадьбы, чтобы потом отчитаться в парткоме. Вот, мол, и мы по-сухому гулять можем. Друзья мои, с 14 лет начавшие в подъезде с бутылки розового крепкого, тоскуют, грустно им. И придумали такую незатейливую игру – не все же есть да жевать и тянуть лукавое «горько» за презираемого жениха. Нарисовали три советские буквы на спичечном коробке и, когда становилось совсем уж невмоготу, доставали из-под стола этот коробок и смеялись. Посмотрят на коробок, похихикают, и вроде им легче. Дураки молодые. Подходит к ним дед жениха, серьезный мужчина, не до конца простой. Посмотрел на них и общительно так говорит:

– Смилуйтесь, сынки, над пожилым человеком, налейте граммульку, а то я здесь, среди бесчеловечности, погибаю.

Оробели студенты:

– У нас нету, отец, мы так – балуемся.

– А ну дайте, и я с вами побалуюсь. Я ведь вижу, как вы под скатертью что-то прячете. И со мною, старым, поделитесь.

Они достали ему коробок, а ему почему-то смешно не сделалось. Побрел он, сощурившись горькою спиною, дальше слушать неискреннее «горько».

Вспомнил я этот коробок, когда шел по Туретчине в поисках неразбавленного спиртного. Был этот коробок кусочком Родины, чего-то настоящего. На дворе пятница, а пятничной молитвой и не пахнет. Даже несмотря на пять религиозных радиопобудок в сутки, мусульман не наблюдается. Ислам есть, а мусульман нету. Продвигаюсь я, значит, в этих пространствах, как бородатый инопланетянин. И вдруг навстречу мне идет высокий парень в жилете и джинсах. Руки все в портаках [35] – от кисти до плеча идут какие-то рунические надписи. В ухе и ноздре по железному кольцу, волосы скручены в кок. Бородка клинышком. Рядом с ним хиппообразная гирла с длинным хаером, в хайратничке, тоже не то чтобы простая.

35

Портак ( сленг) – татуировка, наколка.

И этот парень поднимает руку, обращается ко мне. И далее идет отрывистый дружелюбный диалог с междометиями:

– From what you are?

– From Russia.

– Oh, Russian!

– And you?

– From Ireland.

– Saint Patrick bless you.

– God bless you too!

– Glory to Jesus Christ!

– Unto ages of ages!

Мы поднимаем руки, делаем пальцами «виктори», идем своими путями. Словно бы Пасхой пахнуло. Краем глаза я замечаю оледенелый ужас в глазах у турок, которые только что видели встречу двух инопланетян, и они почему-то говорят на одном языке. Этот ирландец был как тот коробок – единственный кусочек Родины здесь.

Венцы безбрачия

Нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее. Нет, короче, таланта экстрасенса. Я обыкновенный глупый неофит, у которого сознание разбито на полюсы: как надо делать правильно, по-православному, и как я живу на самом деле. Протоиерей Александр Шмеман [36] называет это религиозной шизофренией, видимо, имея ввиду подлинный греческий смысл слова – сознание, «расколотое надвое». А у меня оно расколото на множество воюющих сторон, которые могут жить в мире, только когда у меня все хорошо с Ним. И с ней. А вчера она мне сказала, что, когда я купаю дочку, почему-то не смотрю прямо на ребенка. Я хотел сказать про боковое зрение, но пошутил о другом, пошутил зло, а маленькая дочка в этот момент хлебнула мыльной воды, и мне стало совсем грустно. Поэтому я пошел на чердак, где сплю летом в куче старого тряпья, и это мне очень нравится, здесь я по-настоящему счастлив. Мне больше и не надо ничего. Сейчас четыре утра, рассвет уже обагрил все кровью грядущего жаркого дня. Я сижу и пишу эти слова на ноутбуке, что значительно замедляет работу. На обыкновенной клавиатуре я бы написал что-нибудь по-быстрому и, попив домашнего квасу, лег бы думать дальше про многополярную шизофрению, про жизнь или, может быть, наконец заснул. Но на ноутбуке я печатаю очень медленно, и это придает тексту обрывочность, потому что, пока я печатаю фразу, у меня в голове проносятся десятки образов, про которые я хотел сказать.

36

Шмеман Александр Дмитриевич(1921–1983) – священнослужитель Православной Церкви в Америке, богослов и религиозный мыслитель.

А сказать я хотел, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым и, к сожалению, не был я никогда экстрасенсом. То ли дело мой друг Игорь, у которого были длинные ментальные пальцы, проникавшие в тело пациента. Он держал больной орган, как на ладони, и видел его насквозь и мог лечить. Теперь он ходит в церковь и ментальности пальцев уже не чувствует, но это меня не оправдывает. Или, например, мой друг Володя Богомяков, который у себя на кухне приделал на стену термометр и силой взгляда поднял температуру на один градус. Я сам видел, как он спорил с женой и говорил ей: «Наташа, ну ты же сама видела, ты же сама свидетель, что температура изменилась». Наташа упорствовала, ей хотелось позлить мужа. К этому времени они с Андреем Гофлиным и Димой Поповым уже ездили по городам и селам с экстрасенсорными курсами, исцеляли людей и пили запоем. Знакомые студентки нашли Диму Попова на площадке в виде пьяного летчика-вертолетчика, и он прочно вошел в нашу компанию как умный, интеллигентный друг. Он пел под гитару, страстно любил девушек и был очень начитан. Однажды я встретил его на улице. Он шел, полузакрыв глаза, и держал правую руку ладонью от себя на уровне груди. Я по наивности спросил, что он делает. Он ответил, что ищет место, где бухают. Он приходил потом на передачу «Вечный зов», которую мы с Володей Богомяковым вели на местной радиостанции «Диполь-патруль», и рассказывал вместе с Ником Рок-н-Роллом, как нужно избавляться от запоя, а потом еще раз – вместе с Женей Федотовым – говорил об искусстве совращения женщин. Встречались мы с ним и у Знаменского собора. Я тогда писал диссертацию об иконописи. Он попросил показать самую, на мой взгляд, древнюю икону в храме. Я выбрал икону «Спас Нерукотворный». Он стоял перед ней некоторое время, повернув ладони от себя, потом восхищенно добавил: «Энергетика так и прет, намоленная икона». А потом совершенно неожиданно он разбился на машине с одним моим знакомым, Игорем по кличке Полковник. Мы с Полковником познакомились на реставрации католического костела, тогда университетского Дома ученых. Я как семейный жил в университетской общаге на улице Семакова, и мне надо было заработать на холодильник и телевизор. Заработать-то я заработал, но этот самый Полковник вынул из нас все нервы, спокойно и методично поучая и наставляя, как жить. Так вот, Дима Попов, на огромной скорости уходя от милицейского преследования, врезался в столб с такой силой, что Игорь Полковник умер мгновенно, а Диму с переломанными ребрами увезли в больницу. Он впал в кому и пролежал так ровно сорок дней. Друзья говорили, что врачи боятся выводить его из комы, потому что он может умереть от болевого шока. Лишь на мгновенье он пришел в себя на девятый день и вдруг громко на всю реанимацию закричал: «Священника! Священника!» И снова потерял сознание. Привезли отца Сергия Кистина с Трехсвятительской кладбищенской церкви. Он пособоровал Диму, который уже не приходил в себя. На сороковой день Дима, не выходя из комы, скончался. В гробу он был ужасен, весь в синяках и кровоподтеках. Лицо его сжалось в гримасе ужаса и боли. Всегда, когда читаю правило ко Причастию, где есть слова: «Вижу во гробе брата моего безславна и безобразна», – вспоминаю его. Со смертью Димы закончилось увлечение экстрасенсорикой. Все друзья покрестились, чернокнижие и целительство забыли.

Я к этому времени работал в епархиальной газете. Через несколько лет мне дали в помощь диакона – отца Вадима. Точнее, я выпросил его у архиерея. Я знал его еще долговязым семинаристом, очень начитанным и умным, но с тихим голосом. Старик-чтец Тимофей Павлович Кузин, построивший храм в своем селе Уктуз Бердюжского района и давший, кстати сказать, Вадиму рекомендацию в семинарию, всегда жалел, что голоса, нужного для священника, у этого семинариста нет. Самого Тимофея Павловича, громогласного правдолюба и доброго христианина, на селе некоторые считали сумасшедшим, а иные – мудрым старцем. Когда-то Вадим ходил к иеговистам, а потом поступил в православную семинарию. Он читал философские книжки, ночами просиживал у компьютера в представительском кабинете. Тогда он ухаживал за своей будущей женой.

Семинаристы традиционно водили избранниц из числа учащихся регентского отделения на высокий берег Иртыша. Я поинтересовался, о чем Вадим разговаривает с невестой. А он пожаловался, что она постоянно спрашивает его: «Вадим, а на что мы будем жить?» Я ему предложил вспомнить про птиц, которые не жнут, не сеют, не собираются в колхозы и не возделывают клювами землю. Он сказал, что для нее это не довод. Тогда я пошарил в сумке, достал апельсин и пакет вермишели быстрого приготовления и сказал: «Вот, возьми. Если вдруг она опять спросит, достань и скажи, что у вас сегодня есть апельсин и вермишель, и голодными вы не останетесь». Он быстро вернулся с того свидания, левая щека его алела от пощечины.

В редакции он оказался странно. Дал очень интересные и остроумные статьи, они мне понравились, и я стал выпрашивать Вадима у архиерея. Вскоре он женился, его рукоположили в диаконы и направили работать ко мне. Но статьи оказались чужими. Меня это нисколько не расстроило. Мне нравился этот заполошный парень, который пару раз напугал меня. Он почему-то спал очень нервно, часто вскрикивал во сне. Однажды, еще семинаристом, он заболтался у меня в сторожке, и я предложил ему остаться ночевать. Ближе к утру он вдруг проснулся, приподнялся на руках и закричал во тьму: «Кто здесь?» При этом он левой ладонью прижал к дивану мою бороду (мы ночевали на одном диване), так что я не мог поднять головы. Я начал что-то ему говорить, просил отпустить бороду, но он спросонок еще несколько минут не мог понять, где находится, и все время кричал: «Кто здесь?» Так было и когда он ночевал в редакции. Утром я открываю дверь. Он на щелчок замка вскакивает, набрасывает на себя подрясник, бежит к двери, по дороге своим гигантским телом сбивает шкаф, начинает его ловить и снова спросонок: «Кто здесь?» Я его ласково называл «мой диакон», а он обиженно говорил: «Так нельзя говорить, ты же не священник».

Ну ладно, вернемся к целительству. Как-то с отцом Вадимом мы поехали сдавать в печать газету. Это всегда происходило поздно вечером, а то и ночью: такова специфика и традиция газетного дела. Газету печатают ночью, чтобы наутро она была новой бабочкой-однодневкой.

Пришли мы в цех упаковки. Трудятся там, конечно, одни женщины, несмотря на ночное время. И вот начальница смены упаковщиц, увидев высокого и красивого диакона, запричитала:

– Боже мой, вы, женщины, поглядите, какого они молодого и красивого погубили!

Я спрашиваю:

– А чего ж погубили-то?

– Так как же? Ему же теперь с женщиной нельзя!

– Почему же нельзя? У него жена есть, ребенок скоро родится.

У нее сразу наступило разочарование:

– А, так вы обманщики!

Я попытался объяснить, но она только отмахнулась. Но внимание мы привлекли, укладчицы тиража остановили работу и с любопытством разглядывали нас. После обиженной паузы начальница смены посмотрела на нас уже с некоторым превосходством и спросила: