Зубы грешников (сборник)

«Все, конец», – проносится в голове, и Николай вонзается последней хваткой в горло врага, чувствуя, что слабеет, но в то же время последним проблеском сознания замечает, что удары того тоже слабеют и рука останавливается.

«Господи, да спаси же Ты Ваньку!» – мелькает в голове последнее.

Когда он открывает глаза, над ним стоит молодая девушка в белом.

Это больница. Над ним капельница. А в углу стоит тот самый малохольный пацан из леса, держит венок, глупо улыбается, и легкий летний ветерок, залетающий в палату из открытого окна, теребит перья на его больших белых крыльях.

Фотография

Вы растворяетесь, словно сахар в теплой воде… Словно сахар в теплой воде. Да, вам сравнительно неплохо. Даже, скорее, хорошо. Вы расслабились и сквозь дрему рассматриваете милую фотку. Что это на ней, собственно? Парень с девушкой. Улыбаются. Представьте: молодость, глупость, половая зрелость, внезапно осознавшая себя, шило взрослости в мешке припухшего детства. Вовка Джаггер (Медведев) и его жена Женька Бойкова (Медведева). А ведь эта фотка имеет свою историю обретения новых миров и растерянности перед ними.

Есть такой хороший человек – Марат Губайдуллин, мало сказать, татарин, так еще и щурится. Ну и вот, в желании открыть эти тщательно скрываемые жемчужины глаз, из чистого любопытства, я всячески настаивал на силовых методах вскрытия раковин его век: мол, чего ты, козел, щуришься, слепой, что ли? Ну и доконал его выписать себе очки. Пошли в «Оптику» на углу улиц Республики и Мориса Тореза, взяли. Аккуратненькие такие, в тусклой металлической оправе. Идем себе по Республике мимо кинотеатра «Юбилейный», мимо газончиков, кустиков подстриженных. Типа весна. А я всячески подзуживаю, ну, мол, надевай, очкастый. Он и надел. И как, простите меня, охренел! Глядит во все стороны, глаза карие таращит и говорит:

– Смотри, трава-то, она из отдельных листиков состоит!

Сказать, что я удивился, – значит ничего не сказать.

– А какой она тебе раньше представлялась?

– Ну, как мох, такая вся однородная…

Вот, думаю, так ведь это он раньше вообще очки не носил. Стеснялся запятнать себя главным в нашей детской жестокости знаком неполноценности. Не носил и ничего не видел, точнее, видел, но в прекрасно-романтическом, размытом облике, как сквозь матовый светофильтр, устраняющий все недостатки. Человек жил в мире диаметром в пятнадцать метров, за которым все превращалось в яркий наркотический бред художника-абстракциониста, давно потерявшего надежду продать плоды своего таланта. В общем, теперь с очками ему было неплохо, в любом случае – интересно.

Между тем обретение мира в подробностях влекло за собой не только радости, но и горести и потерю иллюзий. Безудержная эйфория Марата быстро сменилась мрачным разочарованием и унынием. Особенно из-за девушек. Юность нередко выдают угри и прыщи. Девушки просто снесли ему голову. Вместо призрачных нимфообразных порхающих милых созданий – родственниц тропических бабочек – он увидел разнузданных сибирских девок, дефекты кожи, дешевую помаду, тушь, пудру и прочее. Марат был унижен ничтожностью мира, он чувствовал себя уязвленным.

Открытие мира в восемнадцать лет настолько потрясло Маратку, что он понял: мир достоин, чтобы быть запечатленным. И решил стать фотографом. Логично. Он завел себе «Зенит», зарядил пленку и начал всех фотографировать, хотя ему сильно мешали очки. Зашел как-то и к нам в общагу. Был май 1988-го, и мы писали так называемый майский альбом: играя на гитарах «Урал», стучали на коробках, которые заменяли нам барабаны, и орали дикие песни дикими голосами. Среди нас оказались и Вова Джаггер (Медведев Владимир Борисович), прозванный так из-за поразительного сходства с популярным исполнителем, и его жена Женька Бойко. Они были так милы, юны, блондинисты и счастливы, что мне немедленно зажглось их запечатлеть. Схватил Мараткин «Зенит» – выдержка, диафрагма, снято. И забыл об этом.

Вам весело, вы улыбаетесь и не стесняетесь себе в этом признаться, тогда как из белого, сияющего студне-киселеобразного пространства к вам приближается сумрачная фигура Маратки, рассматривающего только что проявленную пленку. Первая пленка представляла собой ровную серую ленту с практически незаметным прозрачным рисунком, но в середине ленты красовался ровный черно-белый квадратик – единственный четкий кадр, замершая фототень юности Вовы и Жени, нечаянно забредшая на негативы того, что снять невозможно, на негативы удивления миром.

Марат стал хорошим, профессиональным фотографом. У меня нет никаких сомнений в закономерности патологии зрения у фотографов. Они все очкастые. Или одноглазые. Или дальтоники. Вот и восполняют «третьим глазом». Фотоаппарат – это отдельная история. Я же вот какой опыт поимел с Мараткиного открытия. Несколько дней подряд, для эксперимента, я носил специальные очки, совершенно черные и плотно прилегающие к лицу. В них были сделаны узкие прорези, сквозь которые я видел лишь ничтожную часть обычного мира, да и то подвергнутую сильнейшей дифракции с интерференцией. Проходил я в них несколько дней, снимая лишь при наступлении темноты. Когда я наконец снял очки, то испытал сладостное и удивительное состояние. Мир, который меня привычно окружал, вдруг оказался лишь чередою ширм. Подул ветер, упали ширмы, и открылся огромный мир, незнакомый, приятно пугающий и манящий. Эйфория, сатори [3] . Чувствуешь? Нет? Тогда еще пример.

3

Сатори( яп.) – состояние просветления.

Похожее ощущение я испытал, когда мне было семь лет и меня с десятилетней сестрой оставили дома на вечер одних. История эта на самом деле про удивительное изобретение человечества – дверную цепочку. Мы недавно въехали в бывшую генеральскую квартиру, и нашу семью, привыкшую к бытовому социализму, изумляло это устройство на входной двери. И вот, уходя в гости, родители попросили нас закрыть дверь изнутри на цепочку. Мы закрылись, мы были послушными. Очень поздно раздался звонок. Мы бежим к двери:

– Кто там? В ответ пьяный голос:

– Открывайте, позовите родителей.

Я говорю:

– А родителей дома нет.

Он говорит:

– Открывайте дверь.

Строго так, по-взрослому. И я открыл дверь. Но открылась она ровно на цепочку. На площадке – здоровый пьяный грязный мужик с огромным топором.

– Открывай, – говорит.

Сестра звонко, по-пионерски, говорит:

– Уходите, родителей нет, вы пьяный, мы вам не откроем, уходите!

А он как заорет:

– Открыва-а-айте!

Топором замахивается и хвать по цепочке, чтобы разрубить. Цепочку-то не разрубил, а вот дверь, когда он потянул топор назад, захлопнулась. Мужик за дверью неистовствовал. Он рубил нашу крепкую дубовую дверь, которую нипочем не выбить, потому что она, единственная в подъезде, открывалась наружу. Я же, испугавшийся одного вида его, стоял одеревенелый от ужаса. Я был не способен даже пошевелить пальцем от сковавшего меня страха. Так в природе всякое существо, как потенциальная жертва, снабжено психологическим механизмом, защищающим от боли, когда ее ловят и пожирают. От нее откусывают, а ей не больно, она в защитном шоке.