Зубы Хроноса

— Не будь дураком, Верной! — сказал он своим обычным тоном. — Глаза тех, кто ест лнагу, становятся лнагой. Иначе как бы, по-твоему, мог догадаться Нгала?

Разноцветные волны, выгибаясь, складывались во все новые композиции, которым позавидовал бы любой художник-абстракционист.

— А мои? — спросил я глухим, словно чужим голосом.

— Представь себе… — сказал Джим. — Твои тоже…

Нгала, не решаясь подойти, смотрел на нас с суеверным почтением.

— Человек-лнага всесильный… человек-лнага уже не человек…

Я чувствовал, что звуки уже не вызывают прежнего волшебства красок. Теперь они казались мне более бледными, стертыми, и я подумал, не проходит ли это действие яда; но тут же понял, что звуки, превратившиеся в краски, просто заняли место красок, воплотившихся в звуках.

— Что еще готовит нам лнага? — спросил я с дурацким легкомыслием.

— Не относись к этому так легко, Верной…

Так как Джим сожрал отраву раньше меня, было естественно предположить, что он раньше почувствует ее последствия, и его слова заставили меня насторожиться. — Человек-лнага… — бормотал Нгала. — И луна… полная луна…

Его слова больше не подгоняли карусель красок.

Только глиняные стены поднимались передо мной, залитые лунным светом, и лишь теперь, когда игра разнузданных форм больше не отвлекала моего внимания, я начал постигать их необычайную красоту.

Передо мной была крепость — городок, обнесенный стенами. Я прошел в ворота, казавшиеся примитивной триумфальной аркой, и стоял на площади, окруженной многоэтажными зданиями с глиняными стенами, смотревшими на меня дырами окон. Крыши провалились, и там, где они когда-то опирались о стены, глина казалась источенной, изъеденной невидимой язвой времени.

Небесные воды прорыли себе путь через их рыжеватую массу, исполосовали их поверхность и унесли с собой деревянные и керамические орнаменты. Лишь желтая маска, вырезанная в стене, сохранилась там, куда ее поместила рука мастера. Все здания казались огромными усеченными конусами, странной коллекцией Вавилонских башен, перенесенных с «земли вод», а мы — тремя людьми, заблудившимися в лунном пейзаже.

— Мы должны попытаться, Нгала! — сказал Джим.

Негр уже немного опомнился. Это был здоровяк, которого дед Стюарт купил бы с закрытыми глазами, то есть, я хочу сказать, что дед Стюарт лучше всех мог бы оценить благородные мышцы и атлетическое сложение Нгалы. Конечно, времена были уже не те, да и мы находились не у себя в Джорджии, а на таинственной земле Африки, где Нгала, мечтавший изучать историю, был у себя дома. Поэтому он и появился у нас в лагере, предлагая свои услуги. Что касается меня, то я с первой же минуты предположил, что он должен быть членом одной из тайных организаций, борющихся за независимости, которых здесь было так много. Я знаю негров, жил среди них и у меня замечательная, — наверное, унаследованная — интуиция, помогающая разгадывать их черные души. Спокойное достоинство Нгалы могло объясняться лишь чрезмерной религиозностью или недавно приобретенным сознанием своей силы, и я склонялся к последней гипотезе. Только то совершенно неожиданное обстоятельство, что мы стали лнага, могло его так взволновать, вызвав из недр его существа атавистический страх или, может быть, всего лишь глубокое уважение к нам.

— Очень опасно, — колеблясь, ответил он, на таинственное предложение Джима.

— О чем речь? — спросил я.

Но Джим не удостоил меня даже взглядом.

— Ты веришь мне, Нгала?

— Веришь, — произнес негр и тут же добавил, как аргумент: — Белый человек, здесь…

В самом деле, я до сих пор не понимал, почему Нгала решился открыть нам место покинутого поселения, не известное ни одному белому. Но, сам того не желая, Джим помог мне в этом.

— Ты хочешь знать? Хочешь узнать, как погибла крепость… Ведь не зная своих корней, мы слабее листка, несомого ветром…

Он говорил с каким-то неестественным воодушевлением, даже не беспокоясь о том, успевает ли следить за ним Нгала. Пожалуй, лучше, чем несчастный негр, я понимал теперь причину, по которой Джим так старался изучить древнюю африканскую культуру и втянул в это дело меня, несмотря на недоумение и презрение, с которым приняли это мои родные. Нам нужна была поддержка дяди Гарри, сенатора, который, со своей стороны, прекрасно понял политическую выгоду, которую даст республиканской партии возможность жонглировать перед неграми-избирателями именем Вернона Л. Уоррена, «известного африканиста, выросшего и сложившегося на благородной земле юга».

И тут, вдруг оставшись наедине с самим собой, несмотря на присутствие колебавшегося Нгалы и настойчивый напор Джима, я впервые спросил себя, почему я последовал за бывшим оборванцем, почему так старался убедить отца помочь ему учиться и почему стою сейчас у подошв этих глиняных колоссов, под луной, такой же красной, как они сами, на земле материка, расположенного по другую сторону всего, что имеет для меня цену и очарование. В чем заключался секрет странного обаяния, которое оказывал на меня Джим, и почему я терпел его капризы, в то время как отношения между нами должны были быть противоположными, потому что он ведь только благодаря мне вырвался из жалкой обстановки, в которой жили его родители? Я склоняюсь к тому, что необычная трезвость, с которой я взвешивал сейчас все эти аргументы, также была следствием отравы. Я сердито взглянул на Джима.

И, встретив его взгляд, налитый фиолетовым ядом, почувствовал, как меня охватывает любопытство и отвращение. Словно молния, во мне вспыхнуло воспоминание о старом Якобе. Джим привлекал меня той же смесью восхищения и отвращения, оказывал на меня то же болезненное воздействие, которое некогда заставляло меня на целые часы замирать перед хижиной, спрятанной в акациевых зарослях детства. Произошел перенос, простое перемещение комплекса. Любопытство и отвращение, вызванное пьяным негром, перешло на бедного белого мальчика в живописных лохмотьях, одержимого идеей братства с неграми, среди которых он жил. Аристократическая кровь юга слишком поздно восстала во мне, и я лишь сейчас постиг это пронизанное чувством вины восхищение, смешанное со столь же древней ненавистью. В старинной драме предков, сталкивающей между собой белых и черных героев, я играл роль недостойного белого, неспособного преодолеть наследие своих комплексов, которые нормальный белый сбросил бы под деревом, на котором сидел Джим Кроу.

— Быстрее! — сказал Джим, и я понял, что, захваченный своими открытиями, упустил часть диалога между ним и Нгалой.

Ясновидение, подаренное ядом гриба и вернувшее мне самого себя, усилило, вероятно, и все подлинное в поведении Джима, укрепив его волю и силу. Я понял, что он убедил Нгалу, потому что оба направлялись теперь к самому сердцу развалин.

— Идем, Верной!

Джим бросил мне эти слова через плечо, как собаке.

Меня охватило желание ударить его, чтобы унизить перед негром. Но я последовал за ним, словно бы ничего не случилось. На протяжении нескольких секунд я переходил от одного состояния к другому, прямо противоположному (не забывайте, что я находился под воздействием проклятого гриба), и то, что раньше казалось мне несомненным, бледнело и исчезало, прежде чем я успевал это понять.

Я рассеянно шел вперед между рядами рыжих стен.

Крепость была построена без всякого плана, и улицы, разделявшие дома, составляли лабиринт, по которому мы скользили, нередко перепрыгивая через кучи земли и остовы обвалившихся стен. В одном месте посреди дороги валялась пластина из слоновой кости, на которой был изображен бой слонов. Было тихо, и луна то показывалась, то исчезала на небе, за развалинами массивных рыжих стен, излучавших тайну погибшей жизни. Все казалось так безвозвратно и окончательно умершим, что я не вздрогнул даже тогда, когда вступил — в буквальном смысле этого слова! — в логово львов.

Львица спала на боку, два львенка уткнулись мордами в ее соски… Наверное, лишь запах зверя пробудил во мне тень древнего страха, потому что в остальном я принимал это зрелище с тем же спокойствием, которое испытывал, скользя взглядом по однообразной линии стен. Но Нгала, шагнув вперед, между мною и Джимом, схватил нас обоих за руки. Я почувствовал, как он напрягся и едва сдерживает ужас, возникший в черном мешке его тела и отнявший у него даже способность кричать. Джим оттолкнул его руку и пошел к животному. Почуяв нас, львица вскочила на ноги, вырвав соски из пастей детенышей и перед моими глазами сверкнула белая струя молока, к которой смешно тянулись розовые языки львят. Но момент был отнюдь не смешным.