Зверь, которого забыл придумать Бог (авторский сборник)

Я позволил себе полный стакан мартини и принялся листать записную книжку Джо, пытаясь, но, разумеется, безуспешно, не заглядывать на страницу со снимком Энн. Этот старикашка опять задрожал, дивясь силе воздействия простого поляроидного снимка, хотя все виды обычной фотографии оставляют меня равнодушным. Очевидно, современные ученые знают, в какой именно части мозга вырабатываются подобные эмоции. Это заставило меня подумать о Джо с позиции «какая разница, в чем именно беда, просто надо смириться с тем, чего уже не поправишь».

Говорить о его прозе как таковой не приходилось. В основном это была беспорядочная мешанина существительных и прилагательных, обозначающих цвета и запахи. Медведеподобное животное пахло «конским навозом и фиалками». Нужно обладать поистине незаурядными способностями, чтобы почуять запах несуществующего зверя. «Слякоть. Дождь. Оранжевый автобус. Облако-слон. Облако-чайка. Облако-скала». Что это, если не формы вещей?

Отложив обед, я прилег вздремнуть и погрузился в того рода блаженный долгий сон, когда твое тело словно сливается с кроватью. Я проснулся в сумерках; птицы вокруг хижины громко щебетали, желая всем спокойной ночи, и с юго-запада доносились далекие раскаты грома. И Джо, и Дик Рэтбоун любят дождь, поскольку он смывает старые, смазанные следы животных и все обновляется. Год назад, сразу после проливного дождя в конце июля, Джо показал мне огромные медвежьи следы на песке меньше чем в пятидесяти футах от двери моей хижины.

Когда я встал с постели, по привычке взглянув на наручные часы, понимание, внезапно пришедшее ко мне за мгновение до того, как я заснул, частично вернулось. Сознание Джо сродни мышлению животных, сугубо эмоционально, поскольку он чувствует близость конца, знает, что скоро умрет. Травма мозга и объемистая история болезни, подтверждающая близость смерти, изменили его чувство времени или уничтожили чувство времени, необходимое для существования в контексте культуры, «цивилизации». У Джо чувство времени стало безнадежно цикличным, в то время как у нас оно линейно. Его время измеряется продолжительностью непосредственных реакций на впечатления, поставляемые органами восприятия. Так, песня птицы есть время, и дуновение ветра, и медленное движение отдельного облака, и смена одних деревьев другими, и постепенно возникающее чувство голода или жажды. Это не тикающие часы. Индивидуальная вселенная Джо абсолютно голографична: он движется в потоке времени, но совершенно с ним не связан. В его мире смерть — детская игра. Из полутора миллионов существующих видов животных (некоторые современные ученые называют цифру, близкую к восьми миллионам) все, что жило, умирает.

От этих размышлений голова у меня пошла кругом, и потому я приготовил самый незатейливый ужин, сандвич из итальянской колбасы, поджаренной с зеленым перцем и репчатым луком, откупорил бутылку «Коте-дю-Рон» и сел ужинать за стол во дворе, чтобы насладиться последними лучами заката и пронаблюдать за восходом луны. Как расстроились бы мои родители, увидь они такое! Они не позволяли себе ничего из ряда вон выходящего. Если только мы не жили здесь, в хижине, отец неизменно надевал галстук к обеду и, что самое главное, ни разу не пролил на него ни капли. После его смерти остался целый шкаф безукоризненно чистых галстуков, которые я подарил нашему дворнику в Виннетке, уроженцу Ямайки по имени Седрик, вместе с пятьюдесятью белыми рубашками и двадцатью костюмами. Я даже заплатил за то, чтобы все брюки укоротили на два дюйма. Этот весьма изысканный гардероб позволил Седрику стать начальником дворово-хозяйственной службы, хотя, когда много лет спустя мы с ним встретились пропустить стаканчик, он заметно обрюзг и жаловался на жизнь: мол, в прежние времена он трахался каждый день, а теперь, когда протирает штаны за столом и потерял былую форму, это случается раз в неделю. Зато выбился в люди.

Ночью я спал прерывистым сном в хижине, страшно расстроенный тем, что дождь не позволяет мне улечься на столе для пикников, в моем уютном гнездышке на открытом воздухе. В три часа пополуночи я встал и отыскал в чулане полотнище брезента, которое обернул вокруг спального мешка, закрепив английскими булавками. Голый, в одних только тапочках, я вышел под дождь и забрался в мешок, не успев сильно намокнуть. Бушевавшая к востоку от меня гроза ползла на север, где встретится с массами холодного воздуха над озером Верхним, будет отброшена назад, соберется с силами и предпримет еще одну попытку. На краткий миг меня посетило восхитительное видение: маленький дорожный указатель в небе, гласящий: «Впереди — безумие», и, как студент, который симулирует психическое расстройство, чтобы просто взять таймаут, я почувствовал готовность пойти по этому пути.

Умеренно тревожная мысль, связанная с занятиями Энн творчеством Тургенева, возникла в уме под шум дождя, и в первый момент я задался вопросом, не сотру ли я еще один зуб в порошок, когда засну. К сожалению, я слишком хорошо помнил тургеневский «Дневник лишнего человека» и его жалкого героя, Чулкатурина, озабоченного больше внешней стороной своей жизни, нежели содержанием. Эта горькая, исполненная безнадежности повесть написана в середине девятнадцатого века и знаменует литературное рождение отчужденного от мира человека, которых теперь, похоже, насчитываются миллионы. Энн, несомненно, хорошо знала эту повесть, и я предположил или, вернее, заподозрил, что она видела во мне постаревшего Чулкатурина, как видела его в своем отце.

Но конечно, порой я бываю эксцентричен, по выражению французов, брюзглив, ворчлив, апатичен, задавленный в раннем возрасте своими страшно бесчувственными родителями, в точности как Чулкатурин, но, с другой стороны, как я заметил выше, вероятно, миллионы людей становятся к старости раздражительными меланхоликами. Помимо всего прочего, я не добился особого успеха в жизни — по крайней мере, с точки зрения современного общества. Насколько я понимаю, я не могу сделать решительно ничего, чтобы возбудить в Энн интерес к своей особе.

Дождь восхитительным образом усилился, омывая мое лицо, словно океанические «lacrimae Christus». [4] Я невольно рассмеялся при мысли о банальности своей ситуации. Январь влюблен в Май, которого, естественно, влечет к раненому Июлю. Забавы ради я попытался вспомнить подробности истории с другим чикагским парнем, на старости лет влюбившимся в молодую женщину. Любовь Хемингуэя к Адриане Иванчич была чистой воды безумием, что ни на миг не остановило замечательного старого дурака. Как и все мы, он воспитывался родителями в строгости, чтобы стать хорошим мальчиком, хорошим мужчиной, хорошим стариком, но явно не преуспел по части добродетели. Вместо этого он стал отважным дураком, хотя есть свидетельства, что с двадцати лет и до конца своих дней он слишком много пил и, вероятно, не вполне сознавал, в какого несуразного дурака превратился. В любом случае нам не за что его прощать. К счастью, молодая женщина ускользнула от его дрожащих старческих рук, хотя кто-то говорил мне, что в конце концов она покончила с собой и заслужила некролог в «Нью-Йорк таймс» — свидетельство успеха в жизни. Но с другой стороны, чистоплюйская буржуазия (отношусь ли я к ней?) всегда воротит нос от тех немногих, кто надрывается на пограничной территории жизни, хотя, чтобы испытывать чувство нравственного превосходства, заживо гния в ворохе своих ценных бумаг, тоже нужно изрядно напрягаться. Помню, как-то в детстве мы с отцом проезжали мимо дома Хемингуэя в Оук-парке, и я почувствовал особую атмосферу обреченности, которая окружала и наш дом тоже. Все разлито в воздухе, отсюда наши головокружения.

4

Слезы Христовы (лат.).

Я смотрел в ночь, не в силах разглядеть крохотные дождевые капли, сыпавшиеся на лицо. Подобие слепоты. Я вяло размышлял о том, что в начальной школе, в средней школе, в университете нам прививают довольно идеалистические взгляды, но при всем своем идеализме мы годимся лишь на то, чтобы стать трутнями, добропорядочными гражданами, разбогатеть и умереть. Это показалось мне комичным. Должно быть, миллионы людей вроде меня думают так же, по крайней мере изредка. Я вспомнил одного английского профессора, элегантного, но уродливого болвана с Северо-Запада, который любил цитировать уордсвортовское «накопляя и проматывая, мы бездарно тратим свои силы» или что-то в таком духе. Мы все знали, что он женился по расчету и коллекционировал редкие сорта хереса и портвейна, и он выпускал манжеты рубашки из-под рукавов пиджака, чтобы мы видели запонки, сделанные из елизаветинских золотых монет.

Я немного повернул голову и различил в темноте неясные, но умиротворяющие очертания своей хижины. Мой кров, что ни говори. Бродит ли Джо где-нибудь в радиусе пятидесяти миль под этим моросящим дождичком? Возможно, он прав, сам того не ведая. Понятия «дома» и «вне дома» несколько расплывчаты. Полагаю, с точки зрения антропологии дом есть место, куда ты возвращаешься, когда «покончил» с охотой, собирательством, пахотой и любыми другими занятиями вне дома. Значительную часть жизни я провел, понятное дело, в четырех стенах, добывая средства к существованию. Когда ты оказываешься под открытым небом в какой-нибудь относительно безлюдной местности, твоя клаустрофобия моментально ослабевает, хотя чудес не бывает, поскольку цивилизация у тебя в голове. Полагаю, если ты проводишь всю свою жизнь в четырех стенах, как делают многие, ты просто плутаешь в лабиринте, откуда нет выхода. Но с другой стороны, я помню, как однажды целый день гулял по лесу со своим племянником, типичным представителем множащихся полчищ борцов за сохранение окружающей среды, и он всю дорогу плаксиво жаловался на своего отца, моего зятя, который был поистине отвратным типом. Я хочу сказать, что мой племянник находился вне дома физически, но не мысленно. К счастью, его отец скоропостижно скончался на поле для гольфа, и сейчас молодой человек спокойно занимается поисками окаменелостей в Южной Дакоте.

О господи, наши мысли несутся с такой скоростью, что эмоции не поспевают за ними. Много лет назад я познакомился в Париже с француженкой, которая утверждала, что в Париже ты остаешься наедине с собой, только когда сидишь в сортире; но однажды в конце мая, под моросящим дождем, я бродил по садам Багатель в Булонском лесу, рассматривая двенадцать сотен разных сортов роз, и ощущал полное одиночество. На днях я слышал по радио, что, поскольку атмосферные условия «меняются ежечасно», предсказать погоду трудно. На ум мгновенно пришел Джо.