Зверь с той стороны

Словом, натерпелся парень в то лето, не позавидуешь. И если он был не совсем без памяти, если знал меня, как очевидца, то был я для него раздражителем хуже язвенной болезни. Ведь одна моя физиономия должна была пробуждать в нём такие воспоминания, которые стараются забыть навсегда. Или окружают сдобной ложью, самообманом, в который постепенно, со временем начинают верить и сами.

(Показателен анекдот. Отец рассказывает сыну о беспокойной, героической молодости."…И поймали нас с товарищем враги и поставили к стенке, расстреливать. Перед нами взвод солдат с винтовками, перед нами офицер с саблей; взмахнёт — и грянет залп. Тут офицер вдруг смеётся гадко и цедит с издёвкой, что тот из нас, кто всему взводу и ему первому сделает прямо здесь… Ну, короче, низменное удовольствие доставит, того помилуют и на волю отпустят. И дрогнул мой приятель и забыл, что он мужчина и воин, и унизился, спасая шкуру… Н-да…" — "А как же ты, отец?!" — "Я-то?… А меня, сынок, расстреляли…")

Что тут добавишь? Со всяким бывает, убеждён: всплывёт подчас в памяти такой прах, что и вправду кажется — уж лучше бы расстрел…

Приехали, поздоровались. Костя забрал у Николая ключи от бабушкиного дома, отправился свои артефакты собирать. Дама сердца за ним, и Музгар за ним. Люську мы только видели. Хвост трубой, и — дуй не стой! Былых подружек навещать, былых недругов гонять.

Обрадовав в виде прелюдии Николая последним номером "Вопросов истории" (тесть выписывает) я признался, что привело меня дело. "Да уж понял", — отозвался он. Я выложил портрет Артемия. "О, — воскликнул он, — никак Тёмка Трефилов! Молоденький. Откуда? Такого ещё не видал". — "А я бы лучше вовек не видел". — "Что так?" Я снял очки, взял себя за подбородок и, медленно поворачивая лицо из стороны в сторону, предложил найти десять различий. Пообещал в случае успеха отдать "Вопросы истории" насовсем. Николай всмотрелся, хохотнул: "Правда што!…" Потом нахмурился: "Постой-ко… ты ж, вроде, не здешний". — "Ну, — сказал я, чуточку нервничая оттого, что приходится объяснять очевидное. — В том и дело. Прабабка моя Трефиловского семени нагулять вроде как не могла. То есть теоретически — могла, теоретически она и от Святого Духа, скажем, понести могла, но практически…"

Николай повертел фотографию, подумал, похмыкал. И, как мне показалось, не совсем впопад спросил, случалось ли мне бывать на Карпатах — в Западной Украине или Молдавии. В Литве? А в Белоруссии? Я отвечал с недоуменьем, что проходил действительную в Приднестровье. Полтора года после учебки. Но при чём тут это? Николай с заметно возросшим оживлением спросил, слышал ли я в таком случае про Живулю? Я сказал, что что-то слышал. Вернее, читал. Но, положительно, читал не в армии. Кажется, в некоторых областях России так называли в ранешние времена кукол.

Николай возбужденно заходил по избе, похмыкивая: "Кукол, говоришь…" — и как бы даже подскакивая. Достал из загашника графинчик, спросил взглядом, присоединюсь ли. Я отказался: "За рулём". Он накапал себе стопочку, со вкусом выпил, пососал ржаной сухарик и завёл рассказ.

После Отечественной войны Николай служил в истребительных войсках. В тех, которые сейчас не кусает, на которые не гадит только ленивый. В карательных, — во, как наладились мазать, щелкопёры, блин! Очищал западные советские территории от бандитов. Там-то он и услыхал предание про Живулю. Впрочем, преданию было меньше, чем полвека. Якобы ходит по свету человек. Кто таков родом, доподлинно неведомо; он и сам не знает. А всё потому, что живет он не свою жизнь, а чужие. Объявился он в Первую мировую. Был артиллеристом, младшим офицером, а как звали, забылось. Батареей командовал или вовсе орудийным расчётом. И слыл он везунчиком. Рядом с ним никого никогда не убивало, а если ранило — так легко. Солдаты его, конечно, боготворили за это. Но однажды везение кончилось. Отступали они. Организованно. Тактический маневр. А тут да и прилети шальной снаряд, и угоди прямиком в середину колонны. Боезапас сдетонировал. Рвануло так, что весь личный состав той батареи вместе с лошадьми и пушками разнесло вдрызг. А офицерика нашего только контузило.

Подобрали его медбратья, подивились удачливости да живучести. А он возьми в госпитале, и заяви, что он — вовсе не он, а собственной персоной рядовой Пупкин, заряжающий. Или, положим, ездовой. Рехнулся господин офицер, — поняли врачи. Надо лечить. А где вблизи от линии фронта дурдом найдешь? Тут случилась оказия в тыл — посыльный на мотоциклетке с пакетом. — Подвезёшь? — Подвезу. Описали весь Живулин недуг на сопровождающей бумаге, велели держаться покрепче за водителя, да и расстались с лёгкой душой. Только выследил мотоциклетку кайзеровский аэроплан-разведчик. Пилот был не промах, быстро сообразил, что не простой это экипаж, и выполнил ручное бомбометание в расчёте на захват важного пакета. Посыльному осколок сердце пробил, а Живуле опять трын-трава. Немец приземлился, бумаги забрал и живого русака захватил в плен. Подумал, важная птица. Привёз. Немцы его допрашивать, а он твердит, как заведённый что, дескать, он как есть фельдфебель Кулаков, особый моторизированный курьер. И умрёт под пытками, но ни слова врагам не скажет об устройстве мотоциклетного карбюратора, а паче того бензобака. Но пилот-то толкует, что фельдфебель Кулаков за рулем был, — вот, дескать, аусвайс его, пробитый осколком, — и погиб. Давай фрицы бумаги захваченные смотреть и видят, что псих им попался. С необычными симптомами помешательства. Известное дело, немцы народ любознательный, всякие опыты начали ставить над ним. И вот что выяснили: самого его ни пуля, ни штык, ни яд, ни газ не берёт. Зато ежели около него в непосредственной близости (на расстоянии вытянутой руки и менее) кого-нибудь умертвить насильственно, то начинает Живуля себя убитым считать. И ведь не только считать — становится им по-настоящему. Перенимает сознание, самоощущение убитого, память и привычки. Всё, кроме внешности. Долго немцы над ним дековались, пока он не удрал как-то. Перебрался обратно через линию фронта. Он в то время себя крестьянином местным полагал. Припёрся, как он думал, домой. Здравствуй, жинка дорогая, давно я тебя не видал. Соскушнился, жуть! Пошли-ка на постелю, побалуемся! А жинка-то самозванца — топором. Пришлось Живуле в леса податься.

Ну, те места без войны года не живали. Так что сменил Живуля к девятьсот сорок шестому-то году десятки, а то и сотни личин. Не старея, кстати. Свою настоящую жизнь, понятно, вовсе забыл. Мы, советские военнослужащие, коммунисты и материалисты, прошедшие огонь и воду, точно знающие и доказывающие каждым своим днём, что бессмертных людей не бывает, смеялись, конечно, над этим нелепым суеверием. Ага, весело смеялись… Пока сами Живулю не встретили. Пропал у нас боец молодой. Совсем пропал, как растаял. Понимали мы, что до него бендеровцы добрались, к награде представили посмертно. И тут приходит мужик из лесу. По глаза бородой зарос, в немецкой полевой форме без погон. Чистый бандит. И говорит, что он рядовой Феклистов Егор. Погибший наш товарищ, стало быть. Мы его допрашивать, а он — Феклистов я, и всё тут. Запирается, издевается. Ладно, не хочешь по-хорошему, не надо. Применили к нему дознание с активным воздействием нулевой степени. А надо сказать, не вдаваясь в засекреченные подробности, такая это штука — "активный нуль", что испытуемый перед дознавателями (их обычно несколько работает) не юлит и не запирается, а с огромным энтузиазмом выкладывает, что ни спроси. Хоть про эмбрионально-планцентарную стадию личной жизни, хоть про то, как с бабами любиться предпочитает — всё как на духу выболтает. А этот твердит, будто Попка: Феклистов я, Егор! Чего вы, ребята? Ах, ребята мы тебе, фашистский прихвостень?! Ошибаешься. В расход его по-быстрому пустили, закопали кое-как, а он через день снова является. Я, говорит, рядовой Филимонов Егор, попал во вражескую засаду. Был пытаем и расстрелян, но чудом остался жив. Вчера попал в другую. Бандиты подло замаскировались под советских военных ("Даже внешне похожи на вас, ребята"), опять пытали, опять расстреляли — с тем же результатом. Готов дальше выполнять воинский долг. Упорствует, значит, зараза. Шлёпнули ещё раз, валандаться не стали… А когда засомневались, спохватились, что надо бы было сей феномен научно исследовать, он уж больше не приходил. Хоть и скорбен Живуля был головёнкой, но не совсем видно дурак…

Намахнул Николай ещё стопочку, ткнулся губами и носом в культю, втянул шумно воздух, крякнул, головой тряхнул, спрашивает: "Ну как тебе, Антоха, байка моя? Мандраже берет, а?" Я сказал, что мандраже, не мандраже, но некоторое впечатление остается. Только непонятно, при чём здесь я и при чём здесь Трефилов? А равно при чём здесь Живуля? Пардон, что-то не врубаюся! Туповат-с.

Николай прищурился и, приблизив ко мне лицо, пропел эдак вкрадчиво, обдавая самогонным духом: "А ты вспомни-ка, Антоха… может, тебя ранило во время прохождения службы?… в Приднестровье-то?… может, в катастрофу какую попадал?… или ещё чего?… Ну?…"

Так. (Так, так, так, говорит пулемётчик; так-так-так, говорит пулемёт.) Вон Коля на что намекает, допёр я наконец, и от этой моей сообразительности по хребту побежали, топая вразнобой сотнями ножек, неприятные мурашки. Мандраже. Артемий Трефилов, производивший над собой экзотические опыты (получается, удачно производивший), без вести пропавший на Первой мировой, и есть Живуля. Бессмертный, нестареющий, многоликий (но многоликий — не от лицо, а от личность), - Живуля. Стотридцатилетний Живуля, искренне считающий себя сейчас тридцатилетним Антоном Басарыгой. Отсюда идентичность облика современного живого меня и древнего фотоизображения его. В сущности, меня же. Что называется, решение задачи отличалось элегантностью и было неоспоримо: Я = Я.

"Повезло тебе, Тёма, со внешностью-то наконец, — сказал тихо и проникновенно Николай. — Впервые за сто лет — повезло…"

Так и сказал — "тебе, Тёма".

"Это что же получается? — пробормотал я, облизывая моментально пересохшие губы. — Давай-ка разберёмся. Буквально перед самым моим дембелем в нашей казарме случился ночной пожар. Однако дневальные службу знали туго, и серьёзно пострадавших не было. Я, например, отделался лёгким обмороком и легчайшими ожогами. Тем не менее, на пепелище был найден обгорелый до неузнаваемости труп. Следственная комиссия приняла его за останки поджигателя, молдавско-румынского национал-экстремиста. Тем более, неподалеку обнаружилась канистра. Если следовать твоей, Николай, логике, мы должны сделать вывод, что труп принадлежал настоящему Антону Басарыге, погибшему таки при пожаре. Когда старослужащего Басарыгу торкнуло по башке падающей балкой, сознание его перекочевало к Живуле. Дембель сгорел, а Живуля-Трефилов, слегка контуженный и надышавшийся дыма, был благополучно выведен из пламени. Которое сам перед этим запалил, живя в шкуре фанатика-националиста. Я правильно составил цепочку?" Николай, сочувственно потупив глаза, кивнул. Я окостенел, а он, пользуясь моментом, немедленно подсунул мне наполненную стопочку. Подрагивающей рукой я потянулся за спиртным…

Тут мне надоело изображать убитого страшной правдой о себе маленького человека, и я хихикнул. Николай воззрился на меня с любопытством. Я отодвинул самогон и сказал, усмехаясь, что при всей своей безусловной увлекательности и загадочности, история с Живулей однако не дает ответа на вопрос, от которого мы плясать начали. А именно: почему Антон Басарыга похож на Артемия Трефилова? Ну, был похож при жизни, до пожара в казарме. В котором якобы погиб. Ведь никто из сослуживцев не заподозрил в перепачканном сажей погорельце чужака. Я уж не говорю о родителях. Почему?

Круг замкнулся, заключил я с ноткой некоторого сожаления.

"Почему, да почему… Вот почему", — сказал Николай и бросил на стол тоненькую пачку жёлтой, истрёпанной бумаги. Письма старинные, тесёмкой розовой перевязанные. Я посмотрел на него с вопросом. "Читай. Читай-читай, не стесняйся. Этой тайной любви век возрасту, и трепетные эпистолы сии давно утратили первоначальную интимность. Сейчас они всего лишь историческое свидетельство, способное прояснить подлинное положение вещей".

Я развязал бантик и взял верхнее письмо. Милый мой и ненаглядный Тёмушка! – вились мелкие аккуратные буковки. — Пишет Вам ваша….
– и так далее, на четыре с половиной страницы нежности и страсти. И подпись: Любящая Вас неземною любовью Ксения Б.