Зверь с той стороны

Поселок звался Большой Уд. Большой! Сим подразумевалось, по-видимому, что существует (или же существовал некогда) и другой — поменьше. А так же Верхний, Нижний, Средний и просто Уд. С чего я взял? Так топонимика, ёлы-палы! Вкупе с элементарной логикой. Река, при устье которой стоял названный Большой Уд, имела имя Арийка, что давало широчайший простор фантазиям совсем уж неприличным. "Большой такой, понимаете, уд, яро стоящий, понимаете, при устье одной — хе-хе — арийки. Холодной, однако бурливой". Или же при пойме. Я в этих понятиях не силён, постоянно я в них путаюсь. Пойма — это где что-то можно поймать? А устье — это где что-то куда-то втекает, так?

Двусмысленность на двусмысленности. О, язык мой, великий и могучий, а тако же похабный и грешный! Вырвать его? Да ни за что!

Уд, как и обещано, был мёртв. И не яро он стоял, ой не яро. Улицы заросли, дома обрушились, провалились сами в себя, словно коллапсировали. Крапива да репейники главенствовали безраздельно. Да разросшаяся черёмуха. Крапива в отсутствии постоянной борьбы с внешними врагами утратила свой злобный нрав вместе со значительной частью стрекательных клеток. Я отводил её при ходьбе сперва удочкой, опасаясь обжечься, но потом расхрабрился и стал отмахиваться прямо рукой.

На некогда, должно быть, уютной центральной площади (поверьте, была и такая!), где сквозь древний растрескавшийся бетон пробивалась напористая, как российский младобизнесмен сорная трава, я увидел предмет, который принял за гордый символ сего местечка. За Уд, то есть. Впрочем, будучи весьма большим и даже гордым — устремлённым в зенит, почти вертикально, — выглядел он не ах. Плачевно выглядел. Словно подвергался длительной и непрекращающейся ни на миг совокупной интервенции различных трепанем бледных, спирохет и шанкров всех мастей — от крайне мягких до крайне твёрдых. Со всеми вытекающими последствиями в виде "крестов Вассермана".

При ближайшем рассмотрении оказалось, что реальность намного скучнее вымысла. Это был всего-навсего остов какого-то великого человека, лишённый не только верхних конечностей, но и большей части одежды, а также лица. Голова присутствовала. Без ушей, зато, кажется, лысая. Из-под долгополого пальто торчали ржавые прутья арматуры, обутые в неплохо сохранившиеся башмаки породы "большие сталеварские". Или же "большие докерские".

Идентифицировать личность навскидку мне не удалось. Обойдя постамент кругом, не обнаружил я и никаких следов мемориальной таблички — видимо человека в народе знали и так.

Несколько оживив скульптуру вознесением к её подножию букета пижмы, я поплыл, разгребая бурьяны, в направлении близкого административного здания, сложенного из когда-то беленного и штукатуренного дикого камня. Один этаж, дощатое крылечко о трёх ступенях. «Поссовет» — проглядывало сквозь пыль и ржу веков над навечно распахнутыми дверями. Под плотно, палец не просунешь, заколоченными окнами безрадостно отблёскивали редкие осколки стекла. Били его, очевидно, изнутри.

Я осторожно вошёл, простукивая путь комлем удилища. Пол слегка поскрипывал под моими семьюдесятью шестью килограммами, но в остальном держался молодцом. На стенах коробились выцветшие плакаты, указующие, как следует себя вести в случае ядерной, химической или биологической агрессии. Люди с наспех забинтованными дыхательными органами, похожие на мумии, люди в респираторах, похожие на животных, люди в противогазах, похожие на людей в противогазах строго посматривали на меня, встревоженные моей беспечностью. Суровей всех глядел сквозь прямоугольное окошечко противорадиационной камеры КЗД младенчик в чепце морально устаревшего покроя. КЗД (камера защитная детская) стояла почему-то совершенно без присмотра со стороны взрослых, одна-одинёшенька на смертельно зараженной земле. Её ремённые ручки бессильно свешивались, снова и снова напоминая о поражающих факторах радиации, опасных в первую очередь наружным органам размножения. Мужским.

Пришлось заверить граждан, что в носу у меня лепестковые фильтры последнего поколения, в ушах — беруши, а на глазах — плёночные линзы, но они, кажется, не поверили.

На всех дверях висели амбарные замки, и только библиотека дружелюбно отворилась мне. Стол с длинными ящиками для каталожных карточек, пустые стеллажи, на полу — связанные бечёвкой журналы «Огонёк» за 1967 год. Два комплекта, оба попорчены мышами и тронуты тлением. Прикасаться к ним не хотелось. На стуле — с полопавшимся пузырем отслоившейся от сиденья фанеры — лежит книжка малого формата. "Справочник молодого ёкаря", изданный «Трудрезервиздатом» в 1958 году. Прежде он был справочником токаря, но кто-то приложил немалый труд, исправляя химическим карандашом «то» на "ё".

Я взял книжку за уголок, сдул пыль и пролистал несколько страниц. Несмотря на изменение заголовка, содержание справочника осталось изначальным: скорости резания, скорости подачи, углы заточки инструмента, всякие полезные станочные приспособления. В конце — несколько чистых страниц, озаглавленных "для записей". Записей всего три, почерк у всех разный, но ни одна прямого отношения к токарному делу не имеет. "Нинка Т. даёт каждому! Каждый, посети Нинку Т.!" "Ст. мастер механасборочнога учаска Завьялов гандон!" И наконец: "В ПОДСОБКЕ!!!" Последняя фраза ещё и подчеркнута трижды.

Всего-то несколько слов и знаков препинания, а вот уже живая история дышит мне в лицо. Тут вам и сведения о темпераментной в шестидесятые годы удовчанке Нине, и о нелюбимом рабочими мастере Завьялове. Тут вам и информация о том, что функционировал здесь некогда механосборочный участок, а значит — было, что собирать. Тут вам и тайна, связанная с некоей подсобкой. Уж не безотказная ли Нина принимала там молодых токарей-ёкарей? А может, строгий "ст. мастер Завьялов" сделал её штабом, где творил пакости не шибко грамотным подчинённым? Я бережно положил замечательную книгу на место. Глядишь, ещё кого заинтригует — лет этак через сорок.

Больше ничего любопытного в библиотеке не осталось, и я её покинул. Коридор тянулся дальше, загибался влево. За поворотом было почти темно, громоздились в два яруса тяжёлые школьные парты, большей частью поломанные. Заканчивался отвороток тупичком с двустворчатой дверью во всю ширь. Глаза мои скоро привыкли к сумраку, и я разглядел: замок валяется на полу вместе со скобами. Стараясь не беспокоить покой мебели, я пробрался к дверям. "Подсобное помещение. Пожароопасное, категория А2". Уж не та ли самая загадочная подсобка?

Меня было теперь не остановить.

В пожароопасном помещении было довольно светло, но тесно от нагромождения различных предметов материальной культуры, преимущественно школьных. Те же парты, шкафы, рулоны прелых географических карт, бюсты пролетарских поэтов-буревестников, поэтов-глашатаев, битая химическая посуда. Стопки использованных классных журналов. В противоположной стене присутствовали (а вернее, отсутствовали — створки вырваны из косяков с мясом) воротца, ведущие наружу. Всепобеждающая крапива ломилась в них наперегонки с солнечным светом и прочей дрянью вроде наслоений прелых листьев и колонн бледных тонконогих грибов. На самом сохранившемся из шкафов стояли в рядок гипсовые головы синантропа и австралопитека, неандертальца и кроманьонца, череп нашего современника. Недостающего звена эволюции человека как всегда не хватало. Острую макушку наиболее древнего из троглодитов прикрывала грязная кепочка в клетку. В щербатую, стянутую от самопроизвольного раскрытия несколькими витками проволоки пасть черепа была воткнута целая папироса. Пожелтевшая, с выкрошившимся табаком.

Я поддел черепушку за глазницу концом удилища, снял с насиженного места, отряхнул и осмотрел. Надо же, удивился, не искусственная. Нижняя челюсть прикреплена хитрой системой рычагов из воронёной стали; видны по меньшей мере два шарнира с каждой стороны и возвратная пружина, что должно обеспечивать высокую подвижность, близкую к натуральной. Для чего же скреплять такую великолепную конструкцию вдобавок проволокой? Никакой эстетики. Я живо расправился с дряхлой проволокой, положил череп на ладонь, вынес на некоторое расстояние перед собой и молвил с болью в голосе: "Бедный Йорик!…"