Зверинец Джемрака

Капитан прополоскал и отжал грязную тряпку.

— Недолго осталось, — прошептал он.

— Что это?

У Дага выступил кровавый пот. На обтянутом обгоревшей кожей скуластом лице и на распухшей шее появились мелкие розоватые капельки.

— Держи, Саймон.

Капитан передал Саймону тряпку, и тот обтер Дагу лицо. На тряпке остались кровавые пятна.

— Дайте ему попить, — распорядился капитан, — хоть губы смочите.

Даг широко раскрыл голубые глаза.

— Господи! — закричал Габриэль. — Господи! Он знает! Он знает!

— Тсс!

Дагу спрыснули водой губы, попытались разжать челюсти, чтобы залить немного жидкости в рот. Язык вывалился наружу.

— Мама, — прохрипел он, — мама…

Затем последовал поток непонятных слов, на коже вновь выступил розовый пот, а в глазах появилось страшное понимание.

— Все хорошо, — успокаивал его Саймон, обтирая тряпкой, — скоро будет легче.

Но Даг уже знал и схватил Саймона за запястье.

— Все хорошо, а теперь приляг.

День смерти Дага я запомнил отчетливо. Тяжелый был день. Даг отказывался лежать спокойно. Постоянно то садился, то ложился, то снова вскакивал, как чертик из табакерки. Голос у него то пропадал, то прорезался снова; он то замолкал на час — все начинали думать, что конец уже наступил, — но нет, неожиданно снова раздавалось пугающее прерывистое дыхание. Даг продолжал отчаянно цепляться за этот мир. Скип тоже растерял остатки разума, причитал и скулил, как большой глупый ребенок, временами начинал кричать про какое-то существо, которое будто бы разгуливало по воде рядом с лодкой, — у него якобы были козлиные копыта, а еще оно было похоже одновременно на человека и на рыбу. Скип утверждал, что оно скалится и преследует нас. Если честно, мы все были безумны, каждый по-своему. Мы сидели в своих шлюпках, совершенно беспомощные, а вокруг по-прежнему мерцало море, подобное вечности. И ни одного корабля, ни острова, ни скалы, ни даже птицы, ни одной-единственной. К вечеру голос Дага начал звучать как-то странно. Мы и прежде не могли понять, что он бормочет, но то был хотя бы человеческий голос; теперь же он изменился и превратился в утробный рев Минотавра. Даг ревел, точно бык, которого ведут на заклание. Потом он обделался. То, что случилось дальше, было настолько ужасно, что навсегда отпечаталось в моем сознании. Даг перегнулся через планширь. Саймон только что обтер ему лицо. Глаза умирающего были широко открыты, он всматривался в окружающее пространство с таким сосредоточенным интересом, словно никогда прежде его не видел. В следующую секунду кровь хлынула у него из носа, затем, еще сильнее, из глаз, изо рта, из ушей. Как будто вся кровь вдруг решила вылиться через эти отверстия.

Голова его упала на грудь, и он умер.

То ли из-за обилия крови, то ли по какой-то другой причине, но эта смерть растревожила меня больше, чем все остальные. Я даже не могу описать свой ужас словами. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, словно демон из самого страшного ночного кошмара. Я надавил ладонями себе на глазные яблоки с такой силой, что меня затошнило. Плакать хотелось до жжения в глазах, но слез не было. Нечем было плакать. Кости терлись друг о друга, о доски днища. Ладонь Тима все еще оставалась в моей руке, но на что были теперь похожи эти руки — тонкие коричневые палочки с перепонками. Мелкие мышцы на ладонях пульсировали, сводимые судорогами.

— Давайте попробуем это пережить, — сказал капитан. — Мы знаем, то, что мы делаем…

— Так нечестно, — заявил Саймон. — Делать это все время приходится нам. И только потому, что все всегда умирают в нашей шлюпке. Пусть для разнообразия попробует один из них.

Господи, только не я.

— В следующий раз, — пообещал капитан.

Глаза можно закрыть, но слушать все равно придется.

— Дэн, а как лучше всего покончить с собой? — спросил я.

— Застрелиться, — ответил тот не задумываясь.

— Ты бы дал мне пистолет, если бы я попросил?

Дэн посмотрел на меня долгим взглядом:

— Дал бы? Не знаю, Джаф.

Ветер принес легкий запах крови.

С капитанской шлюпки передали кружку, и я выпил.

Когда пришла очередь Дэна, он поднял кружку, точно это был кубок, и произнес:

— Пейте из нее, ибо сие есть кровь моя, пролитая за вас…

Несколько дней на обед — мясо, потом дни без мяса, потом еще дни без мяса. В небе назревали перемены. Солнце затуманилось, в воздухе повеяло холодом. Со всех сторон навалились тучи, и далеко на востоке заблестели нежные серо-голубые нити дождя. Восток. Побережье Америки. У американских матросов есть такая песня: «Расскажи, бывал ли ты в Рио-Гранде, там такие сеньориты — лучше не найти…» Темноволосые девушки с пышной грудью поджидают усталых матросов на мягких перинах. Ветер усилился. По небу забегали вспышки. Мы убрали паруса, и вихрь закрутил нас. Шлюпки разнесло далеко друг от друга, а потом вдруг непрерывным потоком полился ледяной дождь. Смешно: то умирали от невыносимой жары, а теперь вдруг промокли до костей и замерзли как черти. Мы легли в дрейф. Неожиданно стемнело, надо было вычерпывать воду, но Габриэль не мог. Он растянулся на дне лодки. Скип вернулся в капитанскую шлюпку, чтобы сравнять счет. Подняться негр уже не мог. Его сильно трясло. В свете очередной вспышки молнии было видно, как он судорожно сучит ногами и скрежещет зубами, лежа в холодной воде. Уснуть получилось только под утро, когда стих дождь. Проснувшись, я увидел, что Габриэль сидит с закрытыми глазами и сосредоточенным выражением лица. Кожа у него стала странного оливкового цвета.

— Сухари есть отказывается, — сообщил Тим.

— Надо есть, Габриэль.

В ответ — ничего.

С этого момента Габриэль перестал есть. И воды почти не брал в рот, самую капельку. Ураганный ветер поутих, но остался довольно сильным. Мы продолжали дрейфовать, и волны подкидывали нас вверх-вниз. Габриэль ничего не ел, но открыл глаза и снова принялся поносить Бога.

В ночь, когда он умер, мы пели: «Слепой на дороге стоял и плакал…»

Слепой на дороге стоял и плакал, Слепой на дороге стоял и плакал, Господи, спаси, Слепой на дороге стоял и плакал.

И так без конца. Три-четыре раза подряд. Тонкими старческими голосами, точнее тем, что от них осталось. Габриэль тоже пел, прикрыв глаза, сохраняя невозмутимость. Он был добр ко мне. Я ничего не знаю о его прежней жизни и о тех, кого он оставил на берегу. Может, он что-то и рассказывал, я не помню. Но в ту минуту я вдруг сумел глубоко постичь его. Он перестал петь и посмотрел прямо на меня своими блестящими глазами. Его взгляд рвал мне сердце на части. Габриэль протянул мне руку, я взял ее, но сил в ней уже не осталось. На ощупь его рука была похожа на пласт вяленой рыбы — такая же сухая и просоленная.

— Не уходи, Габриэль! — Из глаз у меня брызнули слезы.

Но он ушел. Просто тихо ушел, не отводя взгляда. Только что был, и нету. Нет больше Габриэля за пеленой этих карих глаз.

— Пожалуйста, Габриэль, — только и смог я сказать.

* * *

Долгое время я был не в себе, в какой-то момент сознание меня покинуло и стремительно унеслось вверх, к небесным пределам. Это был новый мир, ярче прежнего, словно его вдруг выкрасили свежими красками. Необъяснимое волшебство таинственным образом похищало наших товарищей, одного за другим, вытаскивая их из собственных тел. Странное чувство охватило меня, наполнило до самых краев, оно выливалось из глаз и струилось по моему лицу. Была в этом и некая красота. Мои товарищи. Их лица перед моим мысленным взором. Поющие голоса. И мясо, их мясо. Оно было прекрасно. Жидкая кровь. Чудесная, когда загустеет. Густая, сладкая и сытная. Они подарили мне жизнь. Ведро с красно-коричневой жидкостью. Так и чувствую этот запах. Нос окончательно просолился. Когда едим мясо, появляются сопли, соль начинает щипать до рези в глазах, и я плачу.

В какой день пропала капитанская шлюпка — не знаю. Несколько недель тому назад, это точно. Недель. Да, недель… Скип успел вернуться к нам: все лепетал, что не может там спать, боится, как бы ему во сне горло не перерезали.

— Они меня ненавидят.

В соседней шлюпке — изможденное и печальное лицо капитана. И Саймон — с безучастным взглядом, рот открыт, кожа почти черная.

— Давай, Скип, — сказал Тим, — с нами не пропадешь. У нас тут весело. Демонов своих только оставь там.

— Это не мои демоны. Почему Джаф плачет?

— Понятия не имею.

А потом шлюпка пропала — как давно, не помню.

Сознание покидает меня. Изменяет мне, вспыхивает, потом гаснет. Отключается. На смену ему приходит сон.

А море все менялось и менялось. Большую часть времени лил дождь. Иногда дул ветер, и нас бросало вверх-вниз. Мои болячки жили собственной жизнью, соль разъедала их, вызывая жгучую боль. На ранках образовался белый налет. Дэн разговаривал с женой: «Элис, когда мне волосы пострижешь?» или «Может, нам обратно в Патни переехать?»

И однажды утром капитанская шлюпка исчезла.

Море опустело. Мы, все четверо, всматривались в горизонт и молчали. Ночь была ветреная. Сильный порыв унес наших товарищей совсем далеко.

Мы вчетвером медленно дрейфовали. Распевали песни, обнявшись, — веселые ребята. Я, Тим, Дэн и Скип. Если надвигалась буря, мы сбивались в кучу, спинами наружу, прижимаясь друг к другу лицами, обмениваясь горьким соленым дыханием, полным желчи. Мясо у нас еще оставалось, но огонь развести было нечем. Когда мясо закончилось, стали подъедать остатки сухарей и пить воду — понемногу. Но петь без конца невозможно. Голос пропадает. Открываешь рот — и все. Только мягкое свистящее дыхание, легкое, как капелька росы, и никто ничего не слышит, все перекрывает громкий соленый свист моря. Голос пропадает, мозг вытекает через отверстие в макушке, и ты летишь высоко-высоко, глядя с вышины, как закругляется земля, и всюду — голубизна, насколько хватает глаз. В голове крутится старая песня Ишбель: русалка — в одной руке гребень, в другой — стакан, и лицо — круглый бледный лунный диск, торжественный и печальный, а на фоне всего этого — звук ножа, которым пилят кость или жилу. Я не имел к этому никакого отношения. Я парил высоко, над облаками. Ее лицо превращалось в нож. Ее лицо было тем, в чем я в этот момент находился, и выбраться оттуда было невозможно. В самом конце должна быть прямая линия, растянутая в обе стороны до бесконечности, и это будет предел моря и край водопада, обрыв в белую пустоту, откуда поднимаются пенные брызги, чтобы встретить тебя задолго до того, как успеешь сообразить, какой удар ждет внизу. Вот туда-то мы и плыли, мерно идя по течению, и каждый воспарял в вышину и всегда возвращался, чтобы посмотреть, что прямо по курсу, и заглянуть в глаза остальным. Соединив руки, мы молча приготовились к падению.