«Зверобои» штурмуют Берлин. От Зееловских высот до Рейхстага

Выпустили подряд три снаряда. Взломали еще один дот и добавили в него фосфорный заряд. Взрывы обрушили крышу. Из горящих обломков выползали охваченные языками пламени, кричавшие от боли эсэсовцы.

— Сколько снарядов осталось? — спросил капитан.

— Всего два, — весело ответил Манихин. — Добиваем?

— Подожди, надо осмотреться.

Бой шел уже на подступах к мосту. Оба снаряда всадили в бетонное укрепление, откуда вела беглый огонь 75-миллиметровая «гадюка». С удовлетворением проследили, как взлетел столб бетонных обломков, смятое тело артиллериста.

— Вот так! — кричал Марфин.

— Отходим, капитан, — теребил Чистякова механик.

В этот момент снаряд потряс самоходку. Снаряд угодил в боковую часть рубки, но шел под углом и броню не пробил.

— Пронесло, кажись, — поднялся с колен Вася Манихин и вдруг уставился в одну точку. — Кольку приложило…

Снаряд ударил крепко. Броня изнутри выгнулась, а несколько осколков вонзились в голову и лицо старшего сержанта Марфина.

Когда машину отвели в укрытие и вытащили тело наводчика, увидели, что он мертв. Крупный осколок пробил танкошлем и вывернул височную кость. В его смерть вначале не поверили. Наводчику Коле Марфину доставалось столько ударов и контузий, что к этому успели привыкнуть. Он отлеживался несколько дней в санчасти, реже — в санбате, и каждый раз возвращался с улыбкой на конопатом круглом лице.

— Что, не ждали? А я вот он. Выпить чего-нибудь найдется? Врачи только таблетками и порошками пичкают.

Сейчас все было кончено. Куда-то исчезли веснушки, лицо стало серое и безжизненное. Он умер еще в самоходке, хотя кровь еще выбивало мелкими толчками.

— Все, нет Кольки, — растерянно пробормотал Манихин. — А один осколок и мне достался… в руку.

— Давай перевяжу, — пробормотал Савушкин, не двигаясь с места и держа в руке бинт, который так и не понадобился Марфину.

Смерть гуляла вокруг. Горели танки, погиб экипаж Паши Рогожкина, но это пока не касалось «зверобоя» Чистякова. И вот старуха с косой догнала шебутного, веселого наводчика.

Подошел подполковник Фомин. Снял и надел танкошлем.

— Чего стоим?

— За снарядами приехали.

— Загружайтесь. Марфина после похороните. У Глущенко тоже потери. Ты меня слышишь, Саня?

— Слышу, — отозвался Чистяков.

Бой за мост продолжался до темноты. Кое-где сумели переправиться на лодках отдельные группы. В ночь на 29 апреля сразу несколько штурмовых батальонов прорвали оборону и захватили мост Мольтке.

Однако на левом берегу наступающие войска наткнулись на ряды сплошных оборонительных укреплений. Здание министерства внутренних дел (гестапо) представляло собой крепость. Стены нижних этажей достигали в толщину двух метров и были усилены рельсами, железобетонными подушками, земляной насыпью.

Путь от моста Мольтке вел к Рейхстагу и был перекрыт дотами, траншеями, бронеколпаками, противотанковыми рвами, заполненными водой.

Плацдарм, захваченный частями Красной Армии на левом берегу, превратился в место непрерывного боя. Из бойниц здания МВД вели огонь десятки пушек и пулеметов.

Капитан Чистяков видел, как из капониров на правом берегу эту крепость пытались разрушить тяжелые орудия. Нижние этажи не пробивали даже 203-миллиметровые гаубицы особой мощности, а там была сосредоточена основная часть огневых точек.

Вскоре две восемнадцатитонные гаубицы были выведены из строя огнем орудий и тяжелых минометов. Расчеты остальных гаубиц вели огонь, неся большие потери. Временами эти мощные орудия было некому обслуживать, расчеты гибли и получали тяжелые ранения.

Дело сдвинулось, когда на здание-крепость обрушились бомбы пикирующих бомбардировщиков и штурмовиков Ил-2. Авиация тоже несла потери, на крышах стояли многочисленные зенитные установки.

Действия авиации были ограничены, вокруг находились наши войска. К многочисленным орудиям прибавился огонь 160-миллиметровых минометов. Это было новое и довольно эффективное оружие. Мины, весом сорок килограммов, набирая высоту, с воем летели вниз, пробивая чердачные перекрытия, взрывались, разнося перегородки и уничтожая огневые точки.

Немецкие зенитчики разворачивали стволы своих установок, выискивая в небе советские самолеты. Этот минный обстрел больше напоминал бомбежку. Одно из попаданий подбросило счетверенную 20-миллиметровую зенитку и сбросило ее с крыши вместе с расчетом.

В другом месте сразу несколько тяжелых мин вынесли кусок стены, начался пожар. С правого берега усилили стрельбу батареи 85-миллиметровых зенитных орудий. Обладая высокой прицельностью, они посылали снаряды в окна.

Эсэсовцы, офицеры гестапо (государственной тайной полиции) больше привыкли иметь дело с арестованными, чем участвовать в боях. Но выхода у них не оставалось, на пощаду они не рассчитывали и дрались ожесточенно.

Во внутренней тюрьме расстреливали последних заключенных. У кого-то из гестаповцев не выдерживали нервы. Они вставали в проемы окон, одетые в свою эффектную черную форму, с «черепами» и молниями в петлицах, и, что-то выкрикивая, стреляли из автоматов.

Пулеметные очереди смахивали их вниз. Другие офицеры, видя, что им долго не продержаться, пытались выскочить из дома-крепости с тыльной стороны, примыкающей к Шпрее.

Одни ломали ноги, других добивали свои же «ребята Гиммлера», видя в них дезертиров. Некоторые бросались в стремительную холодную воду Шпрее и тонули.

Танки батальона Шаламова и две батареи «зверобоев» продвигались вперед. Пулеметный огонь заставлял десантников прижиматься к машинам. По броне непрерывно звякали пули и осколки.

Загорелась одна из «тридцатьчетверок». Из подвального окна в нее угодил кумулятивный снаряд. Из распахнутых люков успели выскочить трое танкистов. На одном из них горел комбинезон. Он кричал от боли и вырывался из рук товарищей, которые пытались сорвать с него горящий комбинезон. Они обжигали руки, ткань расползалась, тлела гимнастерка.

На груду кирпичей вскарабкался высокий худой солдат в мундире и каске с эмблемой СС. Пристраивая на плече фаустпатрон, он возбужденно выкрикивал:

— «Иваны» горят… это я их подбил!

Выстрел фаустпатрона угодил под ноги танкисту, отбросил в сторону его обгоревшего товарища. Танкист пытался подняться, но у него была оторвана нога и болталась на клочьях кожи.

Сержант-наводчик бросился на молодого эсэсовца. Немцу было лет семнадцать, не больше. Он выдернул из кобуры «вальтер», но передернуть затвор не смог, видимо, забыл снять пистолет с предохранителя. Испуганно попятился. Сержант, с закопченным лицом и обожженными руками, схватил его за горло и стал душить, брызгая в лицо слюной.

— Курва фашистская… мы два года вместе воевали. Смерти хотел? Сейчас получишь.

Хрустнула передавленная гортань, эсэсовец обмяк, глаза вылезли из орбит. На помощь камраду выскочил еще один немец с карабином в руках. Выстрелить он не успел. Сержант двумя прыжками оказался рядом и с такой злостью крутнул карабин, что вывернул второму эсэсовцу руку.

Сержант не пытался стрелять. Размахнувшись, с силой ударил по каске — разлетелся на части приклад.

— Лови, гаденыш!

Танкист перехватил ствол поудобнее и обрушил казенник вместе с затвором, ломая немцу ключицу. Никита Зосимов на секунду замер, он еще не видел такой ожесточенной схватки.