Звезда Аделаида - 2
Шрифт:
И всё-таки, к уже готовой трапезе Формеуса таки запинали, и он проснулся свежим и почти трезвым. Ему объяснили проблему, но он сказал, что хочет поскорее нажраться баранины с лепёшками. Когда ему было сказано, что лепёшек вот уже второй день, как нет, тот учинил бучу, крича, как настоящий плебеус, коим он, собственно, когда-то, не столь уж давно, и являлся:
– Хлеба! Хлеба и зрелищ!
– Ни хлеба, ни зрелищ пока не будет, низкорожденный сополковник мой, Формеус, - с презрением к плебсу сказал Артиус, потомственный патриций.
– Тогда я сожру целого барана! Жрать хочу! Очень хочу! Цельного барана сожру не подавлюся я, ничуть! Ради халявной жратвы и трофеев мужчинами - рабами, на которых у него оставался стояк, Формеус Верелий и пошёл в легионеры.
– Сожри, коли не подавишься, - смеясь, успокоил его Кладримус.
Тот был наследником, и ему бояться было некого, кроме своего старого отца, а не то возьмёт да и передаст всё состояние, всё Господство над домом последней, весьма и весьма любимой, третьей, по счёту, жене.
– Вот только погибнет один из лучших всадников по твоей вине, как тогда на тебя посмотрят остальные?
– вопросил Артиус.
– Ладно, только ногу поглодаю и приду, - смилостивился Формеус.
Всадник ел долго, пока не обглодал подчистую баранью ногу, к слову сказать, довольно жёсткую. Но седло барана, по сложившейся уже в походах традиции. оставили для военачальника.
Но тот так и не вышел к развалившимся на сагумах воинам. А пошёл он из шатра своего мимо завтракающих наёмников, тут же вскакивающих и протягивавших вперёд и вверх засаленную правую руку, но Малефиций только отмахивался от их приветствий, а шёл он к сыну своему - бастарду
… В шатёр бесцеремонно, как и положено военачальнику, ввалился Снепиус, всё ещё с плотоядным выражением потного, великолепного своего, полностью ромейского лица - с утра, опохмелившись, он «попробовал» одну из рабынь. Да, именно ту, на которую положил глаз ещё в разгромленной стоянке гвасинг - большеглазенькую, выгнав на время двух других, помоложе и постарше.
Она оказалась мягка и податлива, и совокупление прошло с большим удовольствием для обоих. Снепиус расщедрился и подарил удовлетворение женщине, как делал это и с домашними рабынями. Он, вообще-то, был чрезмерно сластолюбив, но любил нравиться своим рабыням, а ведь он отбирал себе самых хорошеньких да упитанных. Не то, что худосочная, но, бесспорно, красивая супруга, к которой Малефиций Тогениус за две недели непрерывных сношений уже успел привыкнуть, и она начала приедаться ему. А что может быть хуже для женщины, нежели надоесть повелителю своему?! Но Вероника Гонория терпела снижающийся интерес супруга изо всех сил. А что ей ещё оставалось делать, кроме, как спокойно ожидать menses?..
Так и с этой Рыгэнэ - она была в новинку военачальнику, мягка и бела, а ещё от неё приятно и резко пахло женскими соками, когда она возбудилась. Вот Снепиус и подумал сделать ей ребёнка, не зная, что та уже брюхата, но ещё незаметно - такая она была упругая да сочная.
Сразу же после соития он вспомнил о сыне Квотриусе - любимом своём отпрыске, и стыд охватил его - спросонья возлёг с рабыней вместо того, чтобы проведать его, сына своего возлюбленного!
У Квотриуса снова-здорово началась горячка, он не узнал ни отца, ни, позже, врачевателя, ни самого Северуса, но, тем не менее, звал в призрачном бреду, несуществующих видениях только его.
– Се-э-ве-э-р-у-у-с-с! Пить!
Молю тебя, пить!
– Квотриус, - отвечал взволнованный Северус, - потерпи, лекарь сказал, что не надобно тебе покуда воды. Потерпи немного, отдохнёшь и ты! Осталось немного, и скоро вожделенная жидкость польётся тебе в рот! Вот ещё немного горячка спадёт, и можно будет пить воду из источника, сколько захочешь, правду говорю тебе я! Чистой во… О, прости, не стоит сейчас о воде.
Формеус только хотел было обругать Северуса за «воровство» тряпицы со средствами врачевания, но увидев ровный шов, какой у него никогда не получался, изумился мастерству старшего сына Снепиуса. Ограничился он тем, что не сказал ничего насчёт копания в его сундучке - знал, что был в отключке, не добудиться, а рану зашивать действительно
следовало. Врачеватель только протёр гной куском чистого полотна, смоченного в ышке бяха, но остался понаблюдать за пациентом, и, к чести его надо сказать, не сразу был таков, проделав сие действие, не очень-то необходимое раненому. По правде говоря, вовсе не нeобходимое, а проделанное лишь для проформы.– Одно хорошо - лазутчик гвасинг не пропорол лёгкое, всадив кинжал, как вор, в спину, не на полную длину лезвия, иначе не быть Квотриусу в живых, – думал Формеус.
– Торопился дикарь, вот и повезло молодому всаднику, а теперь мучайся лишь от того, что не вовремя захотелось, вот и вышел по нужде великой… На свою, не то, чтобы головку, но голову. Господи Бог мой Иисус Христос, спаси и помилуй поганого всадника смиренного, никогда не дававшего волю себе надругаться над униженными, обращаемыми в рабство долгое, пленниками сего! Уж больно молод он, что б помирать, вот так, как я, практически без причины! Ну, вышел не вовремя, а лагерь-то продолжал быть под охраною. Если только со стороны убитого Руоднэ подобрался. Да, точно со стороны Руоднэ, с той же стороны помогал ему некий лазутчик злонамеренный!
Ночью Снейп второпях позабыл уничтожить пятно крови перед пологом шатра, но кровь почти полностью впиталась в землю, а остальное затоптали многочисленные, в том числе, и непрошенные, но обязательные посетители, вроде отца Квотриуса, непреложные, но предсказуемые посетители, совершенно ненужные ни Квотриусу, ни ему, Северусу Ориусу Снейпу. Нет, профессор за всеми этими Снепиусами Северусами Малефициями ни разу не забывал своего истинного имени тринадцатого, несчастливого графа Снейп. Он не мог забыть «той», настоящей его реальности
Но тут действительность происходящего снова притянула его к здешней почве и сказала: «Сидеть!«…
– Се-ве-ру-у-с-с! Во-о-ды-ы! Жарко!
Спина горит! Что со мной?
– Ты ранен, возлюбленный мой брат, звезда моя нездешняя. Разве ты забыл об сём факте, прискорбном для нас обоих?
– Я помню что-то о каких-то чёрных глазах, вобравших в себя всё звёздное мерцание. Но так ли сие?
– Да, и сии глаза суть твои, они действительно просияли светом звёзд в ночь тёмного и одновременно светлого ещё августа!
– Августа? Ты говоришь о Божественном Кесаре* ?
– Нет, любимый, я говорю о месяце года, одном из тринадцати. Ты не говори ни о чём, просто полежи, может, твоя боль уймётся, и Морфеус примет тебя в свои объятия.
– Я не помню… такой боли. Мне не было так больно ночью… Боль была… острая, но… не жгучая. А ещё ты зашивал мне рану - ведь было сие, правда? Не привиделось ли мне сие в горячечном бреду?
– Правда, родной мой. Я зашивал тебе рану, но под заклинанием. Обезболивающим, ты даже ничего и не помнишь потому, что был словно во сне. Словно, как бы сие объяснить тебе, в подобии заморозки, изобретённой магглами. Я сам придумал это заклинание, помогающее людям побороть самые страшные боли!
– с некоторой долей хвастовства объявил гордый своим заклинанием Северус.
– Но сие заклинание, простое по сути, погрузило тебя в странный общий сон. Такового случиться не должно было. Значит, заклинание на тебе применять нельзя более, ни за какое вознаграждение. Оно может попросту убить тебя! Хочешь ли ты сего?
– Конечно, нет, возлюбленный… о-о… брат мо-о-ой, - простонал Квотриус.- Се-э-ве-э-ру-у-с-с! Я не помню такой боли… Я не знаю, отчего, но я не помню её… Я не помню…
– Успокойся, звезда моя путеводная, Квотриус, возлюбленный… брат мой. Помолчи, ты же так и не ел со вчерашнего вечера, ты ослаб. Тебе надо поспать. Ты поспи, и всё наваждение твоё пройдёт.
_________________________________
* После первого, одного из величайших Императоров Римской Империи Гая Юлия Октавиана Августа (Gaius Yulius Octavianus) (1 в. до н. э.
– 1 в. н. э.), внука принципуса и диктатора Гая Юлия Цезаря, последующие Императоры взяли титул Imperator имярек Ceasar Augustus - Божественный Кесарь.