Звезда бегущая

— Пришла машина, — поворачиваясь от окна, сказал женщине Кодзев. — Поедете?

— Ой, ну так а как же! — враз опять переполнясь слезами, ответила она. — Только… — Она поглядела на себя. Видимо, она имела в виду, что совсем не в той одежде, чтоб ехать.

— Нет, — отказывающе махнул рукой Кодзев. — Машина пришла — и сейчас же поедет. Каждая минута дорога.

Дверь в зал распахнулась, колыхнулись простыни, в кабинет вошел Воробьев.

— Все, готово, — сказал он Кодзеву. В голосе его билась тугая, ненормальная звонкость. Прищепкин заметил: он почему-то старается смотреть мимо Кодзева. — Смену уже привезли, автобус свободный, и шофер согласился. Задержался — искать его пришлось, дома уже был, к нам, кстати, собирался. Между сиденьями для больного мы брезент натянули, чтобы в дороге амортизировало.

— Все правильно, молодец, — одобрил Кодзев. — Давай на доску его.

Прищепкин увидел: сбоку окна у стены стояла, оказывается, гладильная доска, та самая, на которой сегодня после бани все по очереди гладили себе халаты, рубашки, платья.

Кодзев с Воробьевым положили доску на стол рядом с мальчиком, переложили мальчика на нее, подсунули ему под голову свернутый халат, подсунули под колени еще один, с чем-то внутри для большей пухлости, и прибинтовали к доске ноги мальчика в щиколотках, а затем, сложив ему крест-накрест руки внизу живота, прибинтовали к доске и там.

— Вынесете, поможете? — попросил Воробьев, обращаясь к Прищепкину. И, уже на ходу, уже через плечо, бросил Кодзеву, все так же не глядя на него: — Я у Светы шприцы возьму. Она мне стерилизовала.

Прищепкин знал: Света — это педиатр Кошечкина. И в самом деле, такого ласково-вкрадчивого, с щурящимися в улыбке глазами, впрямь кошачьего облика женщина лет тридцати, у них с Воробьевым роман, слопала кошечка воробья, просвещая его, сказал Урванцев.

— Конечно, помогу, идите, — успел сказать Прищепкин в спину Воробьеву. Он обрадовался, что ему есть дело. Получалось, не напрасно все-таки торчал здесь.

Автобус упылил по дороге в близкий, махровой зеленой стеной стоящий над бурыми железными крышами лес, поднятое им облако, обозначившее в воздухе петли дороги, покачалось и осело, и когда Прищепкин оглянулся, на крыльце никого уже почти не осталось, все ушли обратно внутрь. Он дернулся было к двери вслед всем, ступил уже к ней — и свернул к краю крыльца, спрыгнул вниз, на землю. На земле подле крыльца лежали папиросные и сигаретные окурыши, обгорелые спички, темнели пятна свежих плевков — следы стояния мужиков на крыльце перед тем, как зайти в клуб, пойти от врача к врачу, или, наоборот, — в перерывы между врачами, пока продвигается, не спешит твоя очередь. Прищепкин зачем-то наступил ботинком на один окурок, на другой, раздавил их, растер вывалившийся табак по земле. Острый, тягостный стыд, что испытал, когда мать мальчика обратилась к нему как к врачу, все не оставлял его, грубо и шершаво сдавливал что-то в груди, мешая дышать, и он не чувствовал себя способным прямо сейчас снова пойти по кабинетам, сидеть на приемах и делать знающее, строгое лицо, изображая из себя врача.

Надо, пожалуй, передохнуть, решил он, завтра еще целый день, завтра еще насмотрюсь.

Он быстро расстегнул халат, снял его, свернул и, сильно оттолкнувшись от земли, вспрыгнул на крыльцо. Метр был верный от земли до верхней площадки крыльца, запрыгнул — как взлетел, и это дало мгновенное ощущение крепости, здоровья, физической нерастраченности сил. Нет, надо только быть настойчивым в движении к поставленной цели, не сворачивать никуда, не упускать ее ни на миг из виду, и она сама дастся в руки. А материалу для очерка об этом летучем медицинском отряде из Москвы вполне уже, в общем, достаточно, вполне, тут уже не в материале дело, материал собран в основном, а вот на что насадить его, на какую мысль, идея какая, чтобы глобально, всечеловечески… Иначе бессмысленно все.

Теперь народу в фойе было немного — разошлись по кабинетам. Стояли двое у тумбочки медсестры Лины Коркиной, исполнявшей на приемах обязанности регистратора, стояли двое возле провизора Гали Коваль, она читала рецепты:

— Ага, невропатолог вам триоксазин выписала, три упаковки. Вы знаете, я вам рекомендую взять побольше. Очень хорошее и редкое лекарство. Если оно вам нужно, берите побольше. Где вы его потом доставать будете!..

Совет этот она давала пожилому, с заветренным, дубовым лицом мужчине, такого крепкого, душевно здорового вида, что Прищепкин, слушая Галю, и хотел сдержаться, а все равно улыбнулся.

— Хорошее лекарство, хорошее, — сказал он мужчине, чтобы тот невзначай не истолковал его улыбку как-нибудь неверно. Он видел этого мужчину на приеме у отоларинголога Урванцева. Юрсов, кажется, была его фамилия, бригадир лесорубов, так записано в карточке. Возможно, что-нибудь у него и было, какие-нибудь болезни, но уж не нервные, это наверняка. Вот, то самое, на что жаловался нынче утром бригадир Кодзев: один бездарен и ленив, а потом десять после него разгребаются, лбы расшибают. Невропатолог Костючева там сейчас чуть не всем подряд этот триоксазин выписывает.

Юрсов расплатился с Галей, сгреб с тумбочки хрустящие упаковки с лекарствами в карман и ушел, и Галя, взяв рецепты стоявшей следом за ним женщины, прежде чем обслуживать ее, взглянула на Прищепкина:

— Что, Владимир Дмитриевич?

Это она так нарочно подчеркнуто-официально называла его по имени-отчеству, на самом же деле с нынешнего утра они перешли на «ты». Ей было двадцать лет, в самой поре, когда каждую минуту думаешь о любви, хочешь любить и быть любимой, день, прожитый без любви или хотя бы возможности ее, ощущается прожитым впустую, а тут полтора месяца в тесном, маленьком, замкнутом мирке, без малейшей надежды на отношения, хоть чем-то напоминающие любовь, душа устала от однообразия, и вдруг — новое лицо, да еще из непонятной, загадочной, таинственной сферы журналистики, и ничего не можешь поделать — влечет туда, хочется приблизиться к ее тайне, раскрыть ее… Это когда после бани Прищепкин в компании Дашниани пришел в столовую, Галя еще сидела там вместе с Линой Коркиной, и позвала их к своему столу, и после не обращала никакого внимания на Дашниани, а все только с ним, с Прищепкиным: а откуда, а как, а почему, ну и что интересного увидели? Само собой получилось, что стали на «ты».

Того же примерно рода явление, что с ним самим в командировках. Поменял обычное на необычное — и сразу все обостренней, ярче, пронзительней. Но вот если бы не Галя Коваль, а Лилия Глинская так… впрочем, нет, и тогда не стоило бы. Командировка есть командировка, вовсе она не для того существует. Для дела. И надо в ней заниматься делом, ничем другим, все эти позывы на приключения от лукавого, пуститься в них — все будет казаться, полным-полнехоньки твои невода, а вытащишь после на берег — одна тина. Дело, оно лишь не обманет. Это все равно как ягоду собирать в корзину: положил одну, положил другую — нет веса, но клади, знай клади — и глядишь, с горой уже, руку оттягивает. Цели достигаются только делами. Ими, и только. А глядеть по сторонам — не сделать дела.

— Возьмите, Галя, на хранение, — протягивая ей свернутый халат, сказал Прищепкин. — Пойду к реке схожу, пройдусь немного.

— Ой! — протянула Галя, наклонила голову, расширила глаза и взглянула на него из-под ресниц. — А как же без вас, Владимир Дмитриевич?

— Ничего, ничего, перебьетесь, — не очень стараясь попасть ей в тон, улыбнулся Прищепкин. И качнул рукой с халатом. — Так берете?

— Давайте, что с вами поделаешь.

Прищепкин пошел к реке.

Он уже был на ней сегодня, видел на берегу лодки и хотел сейчас посмотреть вблизи — на замках, не на замках, с веслами, без весел, скорее всего, без весел, и тогда походить по домам, попросить весла, ключи от замков, если на замках, и после, когда окончится прием, устроить лодочную прогулку, кто, может, и откажется, а большинство будут рады и благодарны ему.

На реку он нынче днем ходил не просто так, не на прогулку, а шел ее берегом на нижний склад. Командировка недолгая, трехдневная, можно привезти из нее один этот очерк — нормально будет, но «перья» и из таких, двух-трехдневных, никогда не привозили одного «материала», всегда к основному что-нибудь еще, поменьше, попроще, и он тоже не позволял себе по-другому. После столовой утром, когда все отправились готовить клуб к приему, он сходил в лесопунктовскую контору, повезло, застал начальника лесопункта, побеседовал с ним, исписал в блокноте целую страницу цифрами, в лес, на лесосеку ехать было некогда, завтра суббота, выходной — и тоже не попасть, и тогда сообразил сходить на нижний склад, там работала бригада раскряжевщиков, выли пилы, летели опилки, пахло смолой, механизация стояла, все вручную, двое мужчин, пильщик и сучкорез, и женщина-разметчица набросились на Прищепкина, выкладывая свои обиды, как специально ждали его, — с лихвой должно было хватить наговоренного на среднего такого размера корреспонденцию. Славы она не принесет, но в зачет пойдет: ездил всего ничего, а там и там успел.