Звезда бегущая

С утра нынче Прохор ходил и в контору, узнавал, не идет ли в город какой транспорт, — ничего не шло, ходил и по дворам, просил мотоцикл, но все знали о вчерашнем, слышали, в каком виде прибыл назад юрсовский мотоцикл, и отказывались дать. Если б еще не поджог, что устроил вчера, может, и не услышали б ни о чем, взял бы у кого мотоцикл, а так, конечно, каждый жался. «Да я в порядке сегодня, это вчера било меня, а сегодня в порядке полном», — пробовал уламывать Прохор, но все напрасно. Оно и понятно: пойди проверь, в порядке ты сегодня, нет, а поуродованный мотоцикл — факт, который проверять не надо. Боялся уже и сегодня не уехать; хорошо, Гошка уговорился, хоть с ним вот. Хоть ночью, и то.

Мотор натужно ревел на второй скорости, Гошка безотрывно смотрел вперед, ловя глазами в прыгающем свете фар колдобины, и все время крутил баранку туда-сюда.

— Э-эх, дороги наши! — вскрикивал он, когда машину шибко уж кидало на ухабе. Мотал головой и быстро косил глазом на Прохора. — На каком-нибудь на таком навернулся?

— Да поди, — отвечал Прохор с неохотой.

Гошка был хороший мужик, другой на его месте ни за что б не поехал на ночь глядя, а он поехал, но Прохору сверх сил было говорить обо всем вчерашнем, и вообще б не говорить ни о чем, замкнуть язык на замок и молчать. После вчерашнего поджога в нем как ослабло что-то — словно бы та звеневшая струна потеряла вдруг натяг и провисла, — все в нем сделалось вяло, немощно, будто хворо, но невозможно ведь молчать, не отвечать ничего, и приходилось.

— А как это у тебя приключилось-то с парнем? — спросил Гошка.

— Да как. Ударило, как, — вот уж о чем Прохору совсем было невмоготу говорить, так об этом.

— Это понятно, что ударило. А где его эти бревна найти угораздило?

— Погреб рыли. Бревно в яму сверху скатилось, — сказал корреспондент за Прохора.

Прохор посмотрел на корреспондента. С чего вдруг он-то вставился? Его-то какое дело?

— Ну, — подтвердил он слова корреспондента.

Они сидели вдвоем на одном сиденье, корреспондент ближе к рычагу скорости, Прохор у дверцы, было тесно, Прохору пришлось устроиться боком, и вышло, что корреспондент как бы полусидел у него на бедре.

Корреспондент, вон кто, оказывается. А он-то думал, что врач.

— Че, толкнул, что ли, бревно кто? Как оно скатилось? — снова спросил Гошка.

И снова корреспондент ответил за Прохора:

— Никто не толкал. Плохо лежало.

Да что он за него? Как ножом в сердце тыкал. Невозможно было слышать это о Витьке от кого-то чужого. Уж сам бы ответил как-нибудь, все лучше.

— А ты что, — спросил он корреспондента, — видел?

Корреспондент повернул к нему голову.

— Мне показалось, вам неприятно отвечать.

Не с покаянностью сказал — ладно, мол, простите, хотел как лучше, — не попросил извинения голосом, а с вызовом сказал, с оскорбленностью словно бы, с эдакой даже уязвленной значительностью на лице.

— А? — оторвался от дороги, глянул на Прохора Гошка. — Че, не надо б? Ну, ты меня, Проха…

— Ниче-о, — вдохнул, выдохнул воздух Прохор. — Ниче-о!..

Гошка замолчал, машину встряхивало на ухабе, он покрякивал: «Э-эх, дороги наши!» — но и ничего больше.

Так в молчании ехали долго, с час, может быть, бедро у Прохора под тяжестью корреспондентова тела, сколько ни ворочался, ни устраивался удобнее, совсем занемело, и он предложил Гошке:

— Остановимся? Перемнемся немного, мотор остынет.

— Перемнемся, че ж, — согласился Гошка.

Машина остановилась, Прохор открыл дверцу, выбрался на подножку и осторожно, оберегая затекшую ногу, чтобы не схватило судорогой, слез на землю. С другой стороны, он услышал, хлопнул дверцей Гошка и прохрустел несколько шагов с дороги на обочину.

Глухая, налитая полной таежной тишиной ночь стояла кругом. Столь оглушающе тихо было кругом после непрерывного железного воя мотора, который и сам уже казался до того тишиной, перестав быть звуком, что зазвенело в ушах. Прохор чуть отступил от подножки, чтобы дать сойти корреспонденту, и задрал голову к небу. Последние два почти года он так привык чуть ли не каждую ночь смотреть на небо, что это вышло у него само собой, бездумно, и, глядя на звезды, прозрачно и чисто мерцающие в бездонной глуби над проемом дороги, он не увидел их, а все только слышал тонкий нежный звук в ушах.

— Необыкновенно! — с литой вескостью сказал голос корреспондента рядом. — Ни с чем не сравнимо: ночные звезды в тайге. Глядишь — и что-то высшее постигать начинаешь. Если б еще спутник пролетел. Ведь сколько раз вроде видел, а все равно будоражит. К звездам вышли! Представишь себя там, с ним рядом, и поймешь: до чего она маленькая, наша Земля. Колыбель человечества. Космическая колыбелька. И это только нам дано, из всех, кто до нас был, нашему веку. А?!

Видимо, он утомился от долгого молчания, да еще тягостное безделие пассажира, и сейчас его как прорвало, говорил и говорил, выхлестывало из него — не мог остановиться.

Можно было не отвечать ему, не для того он это и говорил все, но Прохора, неожиданно для самого себя, потянуло ответить. Он опустил голову и, топчась на ноге, разминая ее, повернулся к корреспонденту. Гошка не выключил фары, они били ближним светом в дорогу перед собой, и отраженного света вполне хватало, чтобы видеть фигуру корреспондента.

— Я тут тоже на днях, — сказал Прохор, — спутник наблюдал. Вышел на крыльцо, только по-путевому на ночь повернуло, гляжу — плывет. Плывет, и верно: малехонький до чего. Жалко аж, какой малехонький. Букашечка. А бежит, торопится, показать хочет, какой он прыткий, какой ловкий, не хуже других, что там светятся, убежал, показал себя — и все как прежде стало. Как за пять минут перед тем и как назад тыщу лет. Они-то не бегают. На месте стоят.

— «Маленькая» я про Землю сказал, не про спутник. — Голос у корреспондента был нетерпеливо-уточняющ. — И не я, кстати, это выдумал, это сейчас расхожее понятие, все люди сейчас это ощутили. А что спутник, как вы говорите, малехонький… так ведь то, что он есть, что летает там, вот это невероятно! Деяние человеческих рук и разума в космосе! Невероятно!

— Да чего ж невероятного. — Прохор и сам не знал, так ли оно, как просится сказать корреспонденту, но так вот попросилось. — Чего ж невероятного. Жизнь это. Волю уму дать, мужик до чего-чего не додумается. Когда уж вот этот Кулибин был? Воли ему не давали, без понятия были, а дай бы — ого-го, чего бы наворотил. А теперь поняли, дали волю Кулибиным, вот тебе и в космос полетели.

— Ну, не скажите! — Голос у корреспондента усмехался. — Это вы, простите меня, историю науки просто плохо знаете. Историю человечества вообще. Это фантастично, эти научные достижения, при которых нам с вами жить выпало. Это новая эра человеческого развития. Это настолько масштабно — вот уж действительно трудно бывает понять.

— Ну может, — согласился Прохор. — Может. — Не хотелось спорить. Чем-то корреспондент напоминал ему Малехина. Совсем другой, и обликом, и разговором, а что-то и общее вместе с тем, в самой сердцевине, в середочке самой, такое общее — как братья прямо. Такая же значительность на лице.

Да и вообще не хотелось уже говорить. Сказалось, что попросилось, — и не хотелось больше.

Раздались шаги, с другой стороны кабины в свете фар появился Гошка, обошел передок и подошел к Прохору с корреспондентом.

— Ну, чего? Перемялись? Едем дальше?

Прохор снова пустил корреспондента к середине, а сам — к дверце, все же корреспондент был куда хилее его, кому на ком сидеть, так, конечно, корреспонденту на нем.

Гошка со скрежетом включил скорость, и поехали.

Совсем уже рассвело, белый свет стоял, когда въехали, наконец, в город.